Научные труды
Внешний дискурс насилия
Дискурс насилия не ограничивается академической или другой элитной апологетикой, хотя последние оказывают огромное влияние на массовое сознание. Особенно когда инициированное групповое насилие в форме «сопротивления», «революции», «бунта» и т.п. вознаграждено военным успехом или даже яркой победой. Окончание войны в Чечне в августе 1996 г. вызвало невиданную по интенсивности прочеченскую апологетику. Одно из наиболее обстоятельных исследований чеченской войны, выполненное американским журналистом и антропологом Анатолем Ливеном, содержит обстоятельную концепцию «социальных и культурных аспектов чеченской победы» под общим названием «Мы свободны и равны как волки» (одна из наиболее распространенных метафор дудаевского сопротивления, заимствованная из историко-этнографических текстов)[i].
Ливен считает, что «подспудные силы чеченского общества и чеченская традиция сформировались и закалились опытом двух последних веков». Ссылаясь на работы российских антропологов (С.А. Арутюнова, Я.В. Чеснова), Ливен сравнивает чеченское общество с классическим эллинским обществом «с точки зрения культуры и этноса», которое «было крайне раздробленным и даже анархичным, но которое в силу базовой социальной структуры и традиций оказывалось способным к мощному единению в условиях внешней военной угрозы». Так и чеченское общество спонтанно родило мощное и всеобщее военное сопротивление внешнему вторжению российской армии. Ливен, повторяя взгляд российских этнографов о том, что чеченское общество было обществом военной демократии и никогда не знало никакой знати и иерархии подчинения, кроме как во время войны, делает вывод, что «если герои Гомера были королями и знатью, то чеченцы традиционно эгалитарный народ. Поэтому чеченцы представляют собою архаических воинов, воспитанных и обученных вековыми влияниями этнических и (или) племенных солидарности и долга, к которым более чем за два столетия добавились также религиозное единство и национальные страдания и борьба»[ii]. Безусловно считая чеченцев «примордиальной этнической нацией», Ливен находит в них что-то особое, чего не было в культуре других народов, – а именно радикальное и всеобщее неприятие всего советского и всего русского, сохранение некой древней культурной основы своей общности. «Чеченцы действительно всегда вели себя как если бы они были боги… Чеченское общество и чеченских бойцов в последней войне можно сравнить с японским самурайским мечом начала нашего века: оружие, основная форма которого восходит к глубокой древности, но которая ковалась и перековывалась в горнилах нашего времени; оружие, которое оказалось в руках человека, который соединил в себе исключительно архаические ценности и достоинства с современным военным искусством высшего порядка. Очень древние, очень новые и очень эффективные»[iii].
Послевоенная апологетика вылилась в целую серию книг самих чеченских авторов, в сочинения российских специалистов и в многочисленные поэтические версии, которым крайне трудно противопоставить какие-либо иные интерпретации за пределами политически корректной версии этнографического романтизма и идеологической установки «меньшинства против империи» всегда правы, даже если вынуждены прибегать к вооруженной борьбе. Наш анализ именно народных версий войны обнаружил крайне разнообразный набор объяснений, и он заслуживает не меньшего внимания, ибо это такой же легитимный нарратив, что и академические сочинения, политические тексты и поэтические сочинения.
[i] Lieven A. Chechnya. Tombstone to Russian Power. New Haven and L.: Yale University Press, 1998, pp. 324-354.
[ii] Там же. C.330.
[iii] Там же. C. 334-335.
В начало страницы