Научные труды
Что есть национализм?
В ходе исторической эволюции человек создает разные коллективы с целью обеспечить свое биологическое и социальное существование. Основная черта этих коллективов – их огромное многообразие и постоянно меняющийся характер. Это обусловлено различными факторами: средой и ресурсами, технологическим развитием, культурной деятельностью и даже физиологией и психологией человека. Наука об обществе и бытовое сознание как две взаимосвязанные формы мыслительной деятельности постоянно стремятся найти определенные объяснения этим социальным формам, в том числе и через понятия-дефиниции как некие договорные словесные модели. Эти модели призваны более или менее адекватно отражать действительность или хотя бы обеспечивать возможность диалога между учеными, политиками и рядовыми гражданами.
Сами по себе эти понятия, возникая как акт речи и результат интеллектуального усилия, обладают рядом важных особенностей. Во-первых, они условны по своему выбору и содержанию и представляют собой неизбежную редукцию, которая никак не может вместить в себя все многообразие социальной реальности и речевой опыт человеческих сообществ, когда люди в разные времена и в разных условиях вычленяют для определения разные социальные конфигурации и по разному их называют. Во-вторых, акты речи не есть только вторичные, «отражательные» явления: они обладают свойством верхушечного предписания, мобилизующего действия и могут сами по себе вызывать к жизни реальность, т.е. создавать социальные конструкты. Наконец, понятия, оформленные в академические формулировки, политико-правовые тексты и литературные метафоры, предстают как некие высшие формы знания (на самом деле это не так) и имеют тенденцию к горизонтальному (межязыковому, межкультурному) соперничеству, когда те или иные понятийные традиции и политический язык навязывают свой доминирующий статус другим или всем остальным.
Последнее особенно характерно для современного общества, когда мир обрел единое политическое поле и глобальный обмен научными, литературными и информационными текстами и когда борьба за дефиниции и за смыслонавязывание стала частью тривиального геополитического соперничества и более низких форм межгрупповых коллизий, которые обусловлены неравенством, соперничеством и доминированием как обязательными формами человеческого существования.
Утверждение смыслов и дефиниций есть важный компонент более общей операции навязывания политической воли. Здесь языковой компонент, а вместе с ним и научная экспертиза выступают во взаимосвязи с экономическими, военными и другими ресурсами соперничества. Обычно кто богаче и сильнее, тот и навязывает свои определения и свои дискуссии по ним, причем не через обязательный декрет (хотя и это имеет место, например, в международных правовых текстах и декларациях), а через выделение больших ресурсов на подготовку и деятельность профессиональных производителей субъективных представлений, в том числе и академических предписаний. С появлением глобального дискурса в мировом профессиональном обществознании таким доминированием пользуется евроамериканская интеллектуальная традиция.
Несмотря на глубокие внутренние расхождения (прежде всего между марксистским/советским и западным языками и политическим словарем), эта традиция во многом является единой в выборе и обозначении социальных коалиций. Многие ставшие глобально господствующими в ХХ в. фундаментальные понятия пришли из этой традиции и в ней же пересматриваются – последнее время больше под влиянием широкого спектра интеллектуальных и политических традиций других регионов мира и культур. Так, например, произошло с такой фундаментальной категорией, как семья, которая пришла из евроамериканской традиции, означая естественную «микроячейку» общества, и которая сегодня все больше воспринимается как неадекватный суррогат многообразия прошлых и нынешних форм человеческих коллективных взаимоотношений на основе родства, свойства и чувства и скорее как определенная идеологическая система, а не социальная категория. В последние годы социально-культурные антропологи пересмотрели и понятие родства вместе с его жесткими классификациями и старым представлением как об основополагающем институте социальной организации человека и его коллективов. Подобное ослабление понятия или даже утрата его операционной значимости происходят с категорией нация и ее производными – национализм, национальность, национальное государство и пр. Сегодня это действительно «многозначный синоним с неопределенными значениями», и именно семантический подход может помочь выйти из методологического тупика в использовании этого понятия в науке и политическом языке.
Есть еще одна проблема понимания национализма, которая до этого не замечалась и которую я бы определил (по аналогии с известным в лингвистике и семиотике явлением) как проблему слова-призрака, или слова-ошибки (ghost word), когда слово в языке возникает по недоразумению, в результате ошибки писца, опечатки в словаре и т.п.48. Другими словами, речь должна идти не только о более глубоком понимании слова национализм или о модернизации этого понятия в связи с изменением характера отражаемой им социальной реальности, но и о том, что само слово пришло и утвердилось в языке в результате легитимизации (через интеллектуальный авторитет или через политическое решение) его первоначально случайного, неопределенного и бытового употребления и последующей его эскалации на уровень глобальной категории (вернее, лже-категории).
Возможно почти точно определить, кто и когда (по случайному выбору или по особому намерению) стал называть этносом не рой пчел (как это было в средние века), а культурно схожий человеческий коллектив; нацией стали называть не студенческое землячество в средневековом университете, а политическое сообщество или тип этноса. Если для подобного установления требуется специальное историографическое изыскание, то не нужно быть большим специалистом, чтобы реконструировать наиболее важные акты политической воли, когда произошла глобальная легитимизация понятия нация как синонима государства. Это, прежде всего, исторические моменты создания Лиги наций (европейский масштаб легитимизации) и антифашистской коалиции, а затем и мировой организации государств – Организации Объединенных Наций. Вступление в последнюю требовало от ее членов согласия с тем, что нация – это государство, в том числе и от тех, в чьем языке вообще не было и до сих пор не существует понятия «нация», как, например, в китайском и многих других языках. Едва ли в годы мировых войн в ХХ в. политики, придумавшие это название для своих союзов, консультировались с учеными, а тем более с представителями государств за пределами евроамериканского мира и латинской языковой традиции.
Точно так же обстоит дело и со случаем употребления слова нация в ее этнокультурном значении. По крайней мере в советской академической и политической традиции достаточно легко установить, когда и как утверждался термин этнос, когда и как многозначное и синонимичное употребление термина нация уступило место более жесткой дефиниции, освященной авторитетом «вождя всех народов», и, наконец, когда нация стала высшим типом этнической общности в схоластической и политизированной советской теории этноса с ее вертикальной и горизонтальной иерархией этносов, субэтносов, метаэтносов и пр.
Интересно, что, защищая эти категории, нынешние российские специалисты забывают, что корифеи отечественной этнографии и историографии не использовали термины нация и этнос в указанных смыслах не только в довоенное время, но даже в 1960-е годы – например, в таком фундаментальном издании, как серия «Народы мира» под редакцией С.П.Толстого. Что касается политического языка, то слово этнос российские политики выучили совсем недавно. Наиболее часто, в том числе в варианте «суперэтнос» (адыгский, российский и пр.), термин этнос употреблял вице-премьер правительства Р.Г.Абдулатипов. К счастью, с языка Б.Н.Ельцина это слово ни разу не слетало. Нет пока его и ни в каких официальных российских документах, включая Конституцию РФ и тексты других законов.
Не столь давнюю историю имеет и постсоветское понимание слова нация. Не только для Струве и Бердяева, но и для Ленина было характерно множественное, преимущественно в гражданско-политическом смысле, понимание нации. Лишь позднее появились «нации и народности», да и то в отношении русского народа это обозначение почти не употреблялось в довоенной политике и науке (взять, к примеру, ранние работы Д.С.Лихачева и Б.А.Рыбакова).
Случаи превращения бытового жаргона или случайно выбранного слова в академическую и политическую категорию и их последующего длительного существования известны и они заслуживают специального изучения. Для нас же интересно то, что если не происходит осознания этой проблемы, то могут иметь место длительные и горячие дебаты по поводу значения того или иного термина или «понимания» обозначаемого им явления. Эти дебаты и усилия не могут привести к выяснению истины, к так называемому верному пониманию, и ограничиваются именно верой в буквальном смысле этого слова. Но чаще наблюдается неоднозначное словоупотребление, а отсюда – и противоречивая политика.
Исходя из этого предположения и собственных исследований постсоветского национализма, мною был сделан вывод, что в отличие от органического феномена, который может быть определен четкой формулой, национализм следует понимать как серию постулатов и действий, формулируемых и инициируемых активистами социального пространства. Национализм – это идеология и практика, основанная на представлении, что основой государственности, хозяйственной и культурной жизни является нация. Этнонационализм, таким образом, становится набором упрощенных, но влиятельных мифов, рожденных постсоветской политической практикой и реагирующих на нее. Длительные дебаты о том, что и когда есть нация, являются во многих отношениях бесполезными, если последнюю не понимают в смысле государственной общности. Нация – это слово, наполненное смутным, но привлекательным содержанием. Оно используется активистами для специфических целей мобилизации и утверждения своих внутри- и внегрупповых статусов. Когда оно внедряется на уровне масс и становится частью повседневного языка, группа может называться нацией без каких-либо вытекающих из этого последствий49.
Важно развить этот теоретический постулат преимущественно на материале радикально трансформирующихся обществ, где происходит то, что представители традиционного подхода называют «взрывом национализма» или «национальным возрождением». При этом не столь важно есть или нет реально нации и что такое национализм; главное – есть сам по себе реальный феномен в его манифестных формах, в том числе в форме насилия, войн и массовых жертв. Это серьезный аргумент, требующий осмысления. Здесь я вижу своей целью предложить некоторые выходы из теоретической западни и дать рекомендации для сферы политики.
Мой подход основан на том, что нация – это категория семантико-метафорическая, которая обрела в истории большую эмоциональную и политическую легитимность и которая не стала и не может быть категорией анализа, т.е. получить научную дефиницию. Как и почему это произошло – другой вопрос, хотя достаточно ясно, что данная дефиниция не работает применительно к основным формам человеческих коллективов, на которые она распространяется как учеными, так и представителями самих этих коалиций. Я имею в виду государственные образования и этнические общности, которые ведут борьбу за обладание исключительным правом называться нациями.
В начало страницы