Коллективные труды

 
Дальше      
 

Научные труды

Главное, что создает ученый - гуманитарий - это научный текст в виде книги, статьи, заметки или рецензии. 

Ученый может также выступать автором идеи, составителем и редактором коллективного труда или серийного издания. 

Отечественная тематика, т.е. изучение этнических и других...

Генезис нового мира

Равно как первое тысячелетие закончилось без каких-либо приметных событий, точно также случится и с вторым тысячелетием 31 декабря 2000 года. Это всего лишь момент часового циферблата, отсчитывающего историческое время по христианскому Грегорианскому календарю – календарю одной из мировых религий, которую исповедует меньшинство современного человечества и которая скорее всего утратит свое доминирующее положение в многокультурном сообществе людей уже в следующем, XXI веке. И все же символическая значимость этой даты огромна прежде всего как интеллектуальный повод для глобальных размышлений об исторической эволюции человечества, включая перспективу будущего.

Некоторые интеллектуалы-глобалисты, как, например, Мануэль Кастелс, в своей книге «Конец тысячелетия», обосновывают положение о становлении в конце второго тысячелетия принципиально нового мира. «Начало этому было положено в конце 1960 – середине 1970-х годов историческим совпадением трех независимых друг от друга процессов: информационной технологической революцией, экономическим кризисом как капитализма, так и государства и их последующими структурными изменениями, расцветом таких культурных социальных движений, как освободительные, правозащитные, феминистские и инвайронменталисткие. Взаимодействие этих процессов и запущенные ими реакции породили новую доминирующую социальную структуру – «общество неформальных сетей» (network society), новую экономику – информационно-глобальную экономику, и новую культуру – культуру реальной виртуальности»[i]. Нижеследующий анализ представляет собою дискуссию с данными положениями о становлении нового мира. Именно нового мира, а не нового миропорядка как категории более ограниченной и скорее чисто политической.

Итак, Кастелс предлагает по сути историко-антропологическую категорию «нового» среди казалось бы всеобще распространенного бытового мнения, что «нет ничего нового под солнцем». Что составляет это «новое» в отличие от обычной категории исторических «перемен», к которой привыкло гуманитарное знание и которая даже имеет свою философско-антропологическую и историографическую проработку[ii]? Тот длинный перечень «нового», т.е. принципиально отличных от предшествовавших форм социальной жизни и необязательно обусловленных предшествовавшей исторической эволюцией явлений, который приводится многими авторами, представляется достаточно хорошо знакомым. Это – чипы и компьютеры, мобильная телекоммуникация, генная инженерия, глобальные финансовые рынки в реальном времени, планетарный характер капиталистической экономики, сосредоточение большинства рабочей силы в производстве знания и информации в развитых обществах, вызов патриархализму (доминированию мужчин), уход с исторической арены коммунизма и конец холодной войны, появление стран Азиатско-Тихоокеанского региона как равных экономических партнеров, всеобщая озабоченность окружающей средой, общество неформальных «сетей» без привычных пространственно-временных параметров.

Безусловно, вышеназванные разнопорядковые явления представляют собою крупнейшие трансформации последней трети XX века. Однако насколько они порождают принципиально новый человеческий мир и насколько широко распространяются границы этого мира в пространстве Земли?

Компьютерно-информационные технологии не только обрели всеобщий характер, в том числе и в России в последнее десятилетие, но они действительно изменили материальную основу человеческих сообществ, причем не только так называемого индустриального мира. Под их влиянием произошло изменение культурной основы накопления богатства и контроля над ресурсами жизнеобеспечения, характера отправления власти и самого поля власти (не только авторитет, деньги и госправо, но и власть информационного воздействия). Под их влиянием изменился характер производства культурных форм (или кодов), когда способность к данному производству определяется доступностью для обществ и индивидов новых информационных технологий. От этих технологий радикально зависят процессы социально-экономических адаптаций и преобразований. Именно эти технологии определили появление таких динамичных и саморазвивающихся форм человеческой деятельности, как сетевые коалиции людей, включая так называемые неправительственные организации или профессиональные объединения, вплоть до мировых сетей соискателей брачных партнеров и любителей анекдотов.

Компьютерно-информационные технологии оказали сильное влияние даже на такие первичные формы социальной организации людей, как семья и родственные коалиции. Физическое пространство не стало уже столь определяющим фактором существования семьи или ее распада, если можно поддерживать более постоянную и более регулярную связь ее членов, когда они находятся вне дома и даже в других регионах мира. Многие современные люди общаются с самыми близкими более интенсивно, чем если бы они пребывали постоянно у «домашнего очага». Меняется даже представление о «доме» как месте проживания семьи и как об обязательном элементе этого важнейшего социального института. «Дом» сегодня может означать сразу несколько географических локаций, причем, необязательно по наиболее распространенной форме «городская квартира – загородный дом». Но и даже в этой форме, в той же России в последнее десятилетие появилось несколько десятков миллионов (в добавление к уже существовавшим) подобных вариантов семейного проживания хотя бы на летний период. Телефон, прежде всего сотовый, обеспечивает постоянную, в том числе и эмоциональную связь членов семьи.

Однако насколько широко в мире распространились эти нововведения и насколько они преобразовали семейно-бытовую сферу жизни людей? Если анализировать основы семейной жизни в России (далеко не самой бедной стране мира), то эти преобразования носят весьма поверхностный характер. Три уровня нашего этнографического наблюдения (мещерская деревня, малый уральский город и московский мегаполис) говорят о том, что информационно-компьютерные технологии никак не затронули деревенскую жизнь, они почти не пришли в малый город и стали частью жизни меньшинства москвичей. Семья как социальный институт почти осталась неизменной в своих базовых формах на протяжении всего XX века, и нет оснований предсказывать ей радикальные изменения в следующем веке. Едва ли произошло что-то радикально отличное в английских, итальянских, испанских, кубинских, хорватских, норвежских, индийских семьях, которые я наблюдал в последние два-три десятилетия. Некоторое исключение могут составлять американские семьи, и, возможно, японские, но этого недостаточно, чтобы говорить о глобальной мировой тенденции. Вполне возможно, что традиционализм адаптирует новые технологии более успешно, чем новые технологии меняют саму традицию и социальную организацию человеческого общества. Есть только очарование нововведениями, желание овладеть ими, но не для того, чтобы изменить нормы жизни, а сделать жизнь «легче». Но это никак не вписывается в категорию принципиально «нового мира». Частые семейные разговоры по сотовому телефону я наблюдал в ноябре 1999 года в купе итальянского поезда, как если бы это был разговор тех же домочадцев на семейной кухне. Форма была новая, а смысл происходящего – старым.

Что касается мирового рынка капитала, взаимозависимой экономики, новых форм трудового соперничества и организации труда, то здесь есть также глубокие перемены (именно – перемены!), но что есть «новое»? Новые производящие сети действительно соединили капитал, труд, информацию и рынок через современные технологии, внедрили новые трудовые функции работающего человека и вовлекли в эти связи огромные регионы мира, включая обширные сибирские просторы или дальние океанические государства. Организованные трудовые коалиции непосредственных производителей и их политическое выражение фактически исчезли, даже в России от некогда всепроникающих профсоюзов осталась только политтусовка в штабквартире на Ленинском проспекте в Москве и разрозненные местные активисты, способные (если благоволят власти) организовать перекрытие железных дорог или постучать касками перед зданием национального правительства. Но вместе с этим вернулось и что-то совсем «старое» как реакция на радикальные перемены.

Новый «реструктурированный» капитализм и глобальный рынок оказались не столь глобальными в социальном и географическом пространстве. Целые группы населения, территории стран и даже страны были выключены из новых экономических сетей и сопровождающих их ценностей и вознаграждений. Целые города, поселки и даже регионы, не говоря о группах населения, составили некий «четвертый мир» (кроме известных капиталистического, бывшего социалистического и отсталого, называемого по инерции «развивающегося» мира) – мир маргинальности и отчаянной надежды подключиться к новому процветанию. Ответом этого «четвертого мира» стало рождение криминальной или «серой» экономики, которая не признает новых сложных и жестких правил игры и предлагает свои собственные, тоже порою жесткие и даже жестокие правила, по которым выстраиваются свои глобальные сети мировой криминальной экономики. По большому счету никто этот новый мир не изучал, а в нем заключен свой культурный смысл – это желание уйти от маргинальной бедности и взять на себя культурную роль удовлетворения запрещенных желаний в благополучном мире (наркотики, порнобизнес, торговля оружием, грязные деньги, кража ресурсов).



[i] Castells M. End of Millenium. The Information Age: Economy, Society and Culture. Vol. 3. L.: Blackwell, 1998, p. 336.

[ii] Eisenstadt S.N. Tradition, change and modernity. N.-Y., 1973.

В начало страницы