Научные труды
Дрейф идентичности и этническая процессуальность
Когда мы говорим об этнической границе, конституирующей группу, мы должны иметь в виду, что если даже это результат внутреннего выбора, то это не есть всеобщий выбор, а момент согласия только части социально активного населения, для которых участие в этническом дискурсе важно по тем или иным причинам. Гораздо более вероятно, что подавляющее большинство членов группы ложится спать и встает не с вопросами - «кто мы?» - русские, татары, чуваши или чеченцы, если, конечно, на их дома не падают бомбы по причине именно подобных вопросов.
На индивидуальном уровне этническая солидарность крайне эфемерна и межэтнические различия и противоречия не сильнее внутригрупповых, но только последние выстраиваются по другим признакам (политические, экономические, межобщинные и т.п.). Массовая же этническая истерия создается активистами из среды самой группы или государственной властью и механизмы этого феномена еще недостаточно анализируются специалистами. Однако и в случае массовой этнической мобилизации, от митингов на Театральной площади в Ереване в 1988 г. и до вооруженного сопротивления чеченцев федеральной армии, достаточно широко распространены как изначальное диссидентство, так и быстрое разочарование смыслом «национальной» борьбы. Выступление «всего народа» против или за что-то есть наиболее широко распространенный миф, наиболее полно зафиксированный в исторической метафоре «отечественных» или «народных» войн. Чаще имеет место принуждение к выступлению или поспешное к нему присоединение на этапе победы, не сулящее реальной угрозы жизни. Как заметил один из чеченских лидеров, Мовлади Удугов, в августе 1996 г. в г. Грозный вошло 3 тыс. вооруженных бойцов, а победу праздновало 10 тыс. участников освобождения чеченской столицы. После же выборов в Чечне в январе 1997 г. в чеченскую армию уже записалось 25 тыс. добровольцев.
Этническая идентичность или принадлежность к этносу есть произвольно (но не обязательно свободно!) выбранная или предписанная извне одна из иерархических субстанций, зависящая от того, что в данный момент считается этносом/народом/национальностью/нацией (в этническом смысле). Ибо в каждый данный момент, как в прошлом, так и тем более в современном мире, рынок культурных маркеров для формирования «системного», т.е. очерченного границами, этнически целого чрезвычайно разнообразен. Таксономические конструкции ученых, что есть локальная/этнографическая группа/подгруппа, «субэтнос», «подразделение этноса», а что есть настоящий этнос, являются крайне условными и в большинстве случаев зависят от политики и господствующей теории. Причем, последняя тоже есть результат политики, в том числе внутриакадемической, которая также не лишена элементов инерции, навязывания и подчинения.
Пожалуй, наиболее сложным является вопрос, где провести линию между культурной локальностью (иногда называют - этнографической группой) и этнической общностью. Ученых и управленцев всегда интересует вопрос, а сколько «на самом деле» живет в той или иной стране или регионе народов. В особенно острой форме этот вопрос задается в обществах, где этнокультурным различиям придается первостепенный смысл и иституционная форма. Именно так обстоит дело в России, где на протяжении большей части ХХ в. эти различия оформлялись, «окучивались» и «пропалывались» государством и наукой с особым рвением. До сих пор можно встретить среди профессионалов мнение, что по-настоящему научный инструментарий может вскрыть подлинную и гораздо более многочисленную номенклатуру российских этносов. Энтузиасты этого подхода уже могут воодушевиться итогами промежуточной переписи 1994 г. в России, которая дала рост численности народов. Так, например, вместо мордвы появилось два этноса - эрзя и мокша. Однако вопрос здесь не в точности научного критерия, а именно в процедуре и в политическом процессе, который регистрирует эта процедура. Одна из китайских переписей, проведенная по советским стандартам, также дала почти 400 «этносов» в этой стране, где последующая процессуальность завершилась фиксацией 55 народов, а «официально признанных» - еще меньше.
Этническая процессуальность должна стать предметом внимания ученых, и тогда обнаружится, что именно процедура (классификации ученых, механизм переписи, государственная бюрократия) определяет номенклатуру народов, а в некоторых странах даже устанавливаеют ее официально. Если мордва признается «коренной нацией», самостоятельным этносом, тогда сохраняющие языковые различия эрзя и мокша становятся субэтносами, хотя, в принципе, подавляющее большинство этих «этнофоров» говорит на одном языке - русском. Если аварская и даргинская нации конституируются государство-образующими в Дагестане, тогда говорящие на цезском языке дидойцы - это субэтническая группа аварцев, а кубачинцы - это субэтническая группа даргинцев, говорящая на кубачинском диалекте даргинского языка. Стоило мордовским идеологам и госчиновникам сдать свои позиции под влиянием этнических активистов из числа главным образом эрзя, а ЦСУ России включить в официальный список переписи 1994 г. два названия (кстати, по рекомендации Института этнологии и антропологии РАН), как исчез один из российских народов(этносов) - мордва и появились два новых, как это было в переписи 1926 г.
Но что же происходит с собственно этнической субстанцией: исчезают одни этнофоры и появляются новые, исчезает («вымирает») этнос и имеет место новый этногенез, или вместо ложного, сфальсифицированного, возрождается этнос, которому было отказано в признании? Методологическая тупиковость подобной дискуссии становится все более очевидной, и ее не спасают категории «суб», «мета», или «супер» этносов, а тем более «переходных этнических групп», в которую сегодня можно зачислить добрую треть населения Земли. Вместо возрождения, формирования, перехода, исчезновения этносов имеет место совсем другой процесс - это путешествие индивидуальной/коллективной идентичности по набору доступных в данный момент культурных конфигураций или систем, причем в ряде случаев эти системы и возникают в результате дрейфа идентичности.
Дрейф идентичности и этническая процессуальность, фиксирующиеся в какой-то избранный момент в виде «списка народов» - это далеко не только индивидуальный выбор. Это есть также результат конкуренции двух представлений о группе - внешнего (etic) и внутреннего (emic) - и считать какое-либо одно из них подлинным, а другое искусственным или навязанным, представляется неверным. Внешние представления о группе имеют тенденцию к генерализации и к опоре на стереотипные критерии. Внутренние критерии обычно более ситуативны. Так, например, большинство специалистов и просто граждан Боливии считают проживающих в стране индейцев-аймара одной этнической группой, в то время как сами представители подгрупп аймара в разных регионах Боливии не считают их родственными, хотя и говорят на одном и том же языке. Цыгане в разных странах мира отличают себя не только от не-цыган, но и от других групп цыган. Проживающие в России и в Китае эвенки считаются как бы единым народом, но сами эвенки осознают прежде всего свою принадлежность к различным локальным группам. Но они начинают считать себя эвенками при контакте с якутами или русскими, а тем более - если проживают в пределах этно-территориальной автономии, именуемой Эвенкийским автономным округом и тем самым как бы созданной для эвенков.
Таким образом, этническая идентичность - это не только постоянно меняющиеся представления о том, что есть группа, но это есть всегда борьба за контроль над данным представлением, за дефиницию, за то, что составляет главные черты и ценности группы. Это борьба не только политическая. Она имеет место в сфере науки и религии, в области языковых отношений, символики, исторических и территориальных представлений и т.д. Важнейшую и все возрастающую роль в этом процессе играет государство, что, кстати, было недооценено в ранних конструктивистских построениях.
В начало страницы