Научные труды
О слабости традиционного взгляда
В рамках этого подхода выстроенное Э. Смитом этническое древо наций5, этноисторическая интерпретация М. Хроха6 и этногенетические построения российских специалистов мало чем отличаются друг от друга. Последние только в буквальном смысле «копают глубже» и ведут историю этнонаций от верхнего палеолита, снабжая нынешние групповые идентичности на основе культурных различий непрерывной исторической родословной7. Для российских обществоведов отправной категорией является понятие «этноса», одна из многочисленных и схожих дефиниций которого дана С.А. Кравченко, М.О. Мнацаканяном и Н.Е. Покровским: «Этнос – это исторически сложившаяся на определенной территории устойчивая совокупность людей, обладающая единым языком, общими чертами и стабильными особенностями культуры, психологии. Этносы становятся реальностью тогда, когда появляется ощущение внутригруппового единства в противопоставлении с другими, окружающими их общностями, т.е. формируется этническое самосознание… В современной науке этническая общность выступает как национальная общность, т.е. как более высокий и развитый тип этноса. Ибо этносы, возникнув еще в первобытном обществе, консолидируясь и развиваясь, представлены в мировой истории такими типами, как племя, народность, нация»8.
Критика советской теории этноса мною уже давалась9. Хочу только отметить, что три автора приведенной выше цитаты, будучи профессорами московского вуза, вполне могут по своей этнической принадлежности оказаться белорусом, армянином или евреем. Они придумали эту формулировку для своих коллег и студентов, не задаваясь вопросом, что ни они сами, ни их студенты, ни жители их города и их страны в эту дефиницию никак не вписываются. Именно схоластичное представление, что некие статистические множества, обладающие культурной гомогенностью, социальной однородностью и даже психической одинаковостью, являются природной основой для социальных субъектов и что на всех этапах истории именно такие общности являются главными действующими субъектами, составляет главный порок примордиализма в его советском и других вариантах. Тем не менее, нынешним студентам-этнологам приходится заучивать уже по «новому поколению» учебников, что «человеческая история – это история не только государств, выдающихся личностей и идей, но также история народов-этносов, которые образуют государство, выдвигают из своей среды выдающихся деятелей, создают культуры и языки, трудятся и воюют, делают великие и малые изобретения, совершают героические подвиги и трагические ошибки»10.
Прочитав такой учебник или аналогичные тексты, хороший журналист и отличный знаток футбола Савик Шустер уже делает потрясающее своим невежеством заявление: «Надо знать свой этнос, чтобы из него выращивать хороших футболистов» (Передача о футболе, НТВ, 14.11.99 г.). А еще раньше, во время трансляции Зимних Олимпийских игр из Японии, какой-то шустрый молодой спорткомментатор перед началом хоккейного матча между Россией и Казахстаном, не замечая, что перед ним катаются игроки славянской внешности в обеих командах, объявил в эфир: «Сегодня русские должны порвать казахов!» Для него, как и для Савика Шустера, или как для любителей текстов Л.Н. Гумилева, на поле играют не «россияне» или «казахстанцы», а представители этносов. И это в хоккейных и футбольных командах, где в каждой – настоящая этническая мозаика. Именно аргумент Савика Шустера использовал французский ультра-националист Ле Пен, не считая игроков французской сборной, подобных выходцу из Алжира Зидану, настоящими французами. Как известно, покойный президент Франции Миттеран заметил по поводу финальной победы французов: «Эти два гола Зидана прежде всего в ворота Ле Пена».
Российскому обществу и его экспертам еще предстоит трудный путь демонтажа несостоятельного доктринального багажа и осознания того, что представляют собою современные нации и этносы и каково их подлинное место в языке нации и политики. Однако разговор необходим.
В работах сторонников исторического подхода (методологически это смесь веберианского позитивизма и марксистского исторического детерминизма) нация предстает как мощная социальная и историческая реальность (не только современное поколение, но и «сумма всех поколений»). В представлении авторов многочисленных дефиниций нация обладает объективными характеристиками: территорией, языком, общностью хозяйства, психологическим складом и др. Ни одна из подобных дефиниций не «работает» по причине сплошных исключений из правила, но, тем не менее, с большой настойчивостью отстаивается армией бывших специалистов по марксистско-ленинской теории нации и национального вопроса.
Приведу только одно из схожих определений: «Нация – высшая форма этнической общности людей, возникшая исторически в эпоху формирования буржуазных отношений и ликвидации на этой основе феодальной раздробленности этнической территории и объединения людей, говорящих на одном языке, имеющих общую культуру, традиции, психологию и самосознание. Нация – объективно существующая и эмпирически фиксируемая реальность»11.
Таким образом, у нации как у коллективного тела и исторического субъекта есть также собственные сознание («национальное сознание») и коллективная воля. Например, для немецкого историка А. Каппелера и многих других историков «многонациональной России» «национальное самосознание и национальные движения являются продуктом длительного развития, и их легитимность вытекает из истории»12.
Пределом разрыва с ортодоксальной позицией в российском обществознании может служить романтическое рассуждение российского культуролога Л.Г. Ионина: «Национальное живо и жизненно, представляет собой синтез идеи и жизни, причем синтез с элементом отрешенности, что придает национальному существованию высокую напряженность и огромный энергетический потенциал»13. В подтверждение этой позиции автор приводит понятие нации как «конечной общности на основе судьбы» (terminal community of fate), которое когда-то было дано ранним К. Гирцем и под которым он сегодня бы не подписался.
Если не считать околонаучные писания, то ученые разных поколений14 нацией, национализмом, национальным часто называют разные субстанции или же заменяют научный анализ реальных явлений и интеллектуальных конструктов просвещенной публицистикой. Яркий пример тому – работы Н.А. Бердяева о национализме. Из них трудно понять, о чем идет речь: о государствах, политических или этнокультурных общностях, не говоря уже об упрощенном понимании даже тех стран, в которых проживал автор. Приведем в качестве иллюстрации некоторые из его высказываний: «Нация есть динамическая субстанция, а не преходящая историческая функция, она корнями своими врастает в таинственную глубину жизни… Все попытки рационального определения национальности ведут к неудачам. Природа национальности неопределима ни по каким рационально-уловимым признакам, определяющим национальность. Ни раса, ни территория, ни язык, ни религия не являются признаками, определяющими национальность, хотя все они играют ту или иную роль в ее определении. Национальность – сложное историческое образование, она формируется в результате кровного смешения рас и племен, многих перераспределений земель, с которыми она связывает свою судьбу, и духовно-культурного процесса, созидающего ее неповторимый духовный лик… Тайна национальности хранится за всей зыбкостью исторических стихий, за всеми переменами судьбы, за всеми движениями, разрушающими прошлое и создающими небывшее. Душа Франции средневековья и Франции ХХ века – одна и та же национальная душа, хотя в истории изменилось все до неузнаваемости»15.
Такое впечатление, что Н.А. Бердяев, когда писал эти строки, не выезжал за пределы Парижа, где еще в конце XIX в. значительная часть населения страны не считала себя французами, а Жанна Д’Арк была в свое время прежде всего «девой из Орлеана». Современными исследователями достаточно наглядно показан процесс превращения «крестьян во французов», который в основном завершился только в конце прошлого века16.
Вот еще одна иллюстрация понятийной и исторической путаницы у Н.А. Бердяева: «Большие национальности, объединенные в большие государства, заболевают волей к могуществу. Империалистическая воля заложена в образовании больших национальных государств. Эта воля к могуществу, империалистическая воля, имеет своим предельным устремлением образование мировых империй. Такими были империи Древнего Востока, Римская империя, империя Карла Великого, империя Византийская, по своим претензиям и империя Российская; таков был и замысел Наполеона… Национализм неразрывно связан с государством и гораздо более дорожит государством, часто лишенным всех индивидуальных национальных свойств, чем культурой действительно национальной. Литература и музыка какого-либо народа гораздо более индивидуальна и своеобразна, чем войска и полиция, связанные интернациональной техникой»17.
Понять, что автор подразумевает под «национальными государствами», «национализмом» и даже «народом», невозможно. В отношении России – это, скорее всего, некое упрощенное понимание жителей страны с одним русским языком общения и с главным писателем Ф.М. Достоевским. А какая национальность объединилась в империю Карла Великого или в Византийскую империю? Чувствуя уязвимость своих взглядов, Н.А. Бердяев предлагает заменить слово «нация» словом «народ»18, но и это не спасает его философскую публицистику от эмоциональной поверхностности.
Не лучше обстоят дела и у современных российских специалистов19. Одна из проблем в том, что многие авторы плохо разграничивают употребление слов нация и народ применительно к этническим и территориально-политическим сообществам. Не различаются ими или же противопоставляются два основных типа национализма: гражданский, или государственный, и культурный, или этнический, которые в действительности перекликаются между собой и не всегда взаимоисключают друг друга. Гражданский – от имени политической общности, почти всегда обладающей референтной культурой; культурный – от имени этнической общности, но с политико-государственническим компонентом. Иными словами, гражданский национализм не может быть культурно нейтральным (в России, например, в нем присутствует доминирующий компонент русского языка и культуры), а этнонационализм не может избежать претензий на власть и государство («свою» государственность хотят иметь почти все постсоветские лидеры и активисты культурно отличных общин).
Для тех, кто проводит различие, гражданский национализм предстает в целом как либеральная идеология и практика нацие-строительства, т.е. создание наций-государств, хотя и не всегда под лозунгом нации (в России, например, под лозунгом единого народа – русского, российского, советского). Он существует в разных формах – от патриотизма и изоляционизма до шовинизма и экспансивного мессианизма. Этнический национализм (этнонационализм) обычно понимается как коллективистско-авторитарный, как форма партикуляризма и исключительности, как средство достижения отдельной группой контроля над властью и ресурсами и создания этнически гомогенных государств, чуждых плюралистической демократии и гражданскому обществу20. Только в последнее время в рамках того же традиционного подхода произошли апология этнонационализма и его переквалификация либо в «либеральный национализм»21 (в противовес гражданскому национализму как национализму не нацие-строительства, а «нацие-разрушительства»22), либо в форму национального возрождения или самоопределения.
Веберианско-позитивистский / марксистско-исторический подход широко представлен в историографии, социологии и политологии и продолжает сохранять свою значимость на уровне «бытовой» науки, не очень озабоченной операционной значимостью употребляемых базовых терминов, тем более, если последние стали метакатегориями, целыми дисциплинами и названиями журналов, как, например, лондонский журнал «Nations and Nationalism».
Именно в рамках этого подхода применительно к СССР и России мною были выделены два основных типа национализма: гегемонистский, или доминирующий, национализм (обычно от имени господствующей этнической группы или государства) и периферийный, или защитный, этнонационализм (чаще от имени этнических меньшинств и контролируемых ими внутригосударственных образований). Последний проявляется в разных формах: от культурного национализма до вооруженного сепаратизма23. Л.М. Дробижева и ее коллеги по исследованию национализма в российских республиках выделили несколько вариантов современного этнонационализма в России в зависимости от программ последнего24.
К историческому подходу примыкает интерпретация национализма, связывающая это явление с процессом модернизации и трактующая его как условие модернизации. Ее суть также хорошо известна25 и сводится к тому, что и для осуществления модернизации (под которой большинство авторов понимают просто индустриализацию), и для создания на ее основе современных наций-государств необходимо достижение определенного уровня культурной гомогенности обитающего в государственных границах населения. Для того чтобы функционировала бюрократия, осуществлялись армейские приказы, существовали единый правовой порядок и общая гражданская лояльность, другими словами, чтобы состоялась нация, необходим национализм. Последний проявляется в идеологии и практике распространения общего или хотя бы доминирующего языка, единой образовательной системы с общей версией истории, литературы и моральных принципов, а также желательно – и общей или доминирующей религии. По мнению Эрнеста Геллнера, не нации создают национализм, а национализм создает нации, что представляется вполне точным замечанием. В последние годы своей жизни этот выдающийся ученый с трудом удерживал свои теоретические форпосты. На мой вопрос, как он объясняет распад своей бывшей родины – Чехословакии, Геллнер ответил: «Малое – прекрасно! Это мой единственный аргумент».
В последнее время среди сторонников этого подхода появились диссиденты, доказывающие, что не модернизация, а ее провал вызывает к жизни национализм, как это имело место в Египте или Китае. Кстати, эта идея заслуживает внимания при анализе региона бывшего СССР в последнее десятилетие. Во многом именно неудача или деформация реформ и сложный путь демократических трансформаций, которые сопровождаются ослаблением порядка и кризисом идентичностей, вызывают национализм самого разного толка как своего рода заместительный механизм старых идеологий и практик. Но сама основа объяснительной модели, как и вся концепция связи национализма с историческим явлением модернизации, представляется нам слабой.
Близкой к геллнеровской интерпретации, но только более современной и более популярной является конструктивистская интерпретация национализма, воплотившаяся в определении Б. Андерсоном наций как «воображаемых общностей» (imagined communities)26. Этот подход интересен по двум причинам: а) он отходит от историко-детерминистской и примордиалистской интерпретаций феномена этничности и понятия нация; б) он слабо применялся для анализа советской / российской действительности, которая на самом деле содержит блестящий материал для его иллюстрации.
При данном подходе понятие нация видится как социальный конструкт и как воображаемый коллектив, члены которого лично не знают друг друга и не взаимодействуют, но, тем не менее, рассматривают себя как единую общность с общими характером, надеждами и судьбой. Рождается эта общность в результате «печатного капитализма», т.е. с распространением массовой печати и книжного дела, через которые транслируется идея нации. И эта воображаемая общность становится реальностью по мере того, как массы обретают веру в данную идею и в то, что ее составляет. Так появляются французы, мексиканцы, австралийцы, индонезийцы и другие нации. Национализм в этом случае есть своего рода механизм реконцептуализации политической общности, которая до этого могла категоризоваться как империя, колониальная администрация или племенное образование. Причем возникает этот феномен, по мнению Б. Андерсона, в латиноамериканских колониальных губернаторствах и затем или одновременно распространяется в Европе и только после этого – в остальном мире.
Конструктивистский подход был использован мною при анализе феномена этничности в советском/постсоветском контексте, что позволило перенести внимание с одной из фундаментальных категорий отечественной этнологии, известной как «этнические процессы», на явление, которое было обозначено мною как «этническая процессуальность». Именно через эту исследовательскую призму обнаруживается яркая картина советской этнической инженерии, в том числе и конструирование «социалистических наций» на основе существовавшего культурного, религиозного и локального многообразия, через институализацию (огосударствление) этничности и ее спонсорство или репрессии (оба метода ужесточали этнические границы)27. Юрий Слезкин прав, когда он пишет: «Советская национальная политика была разработана и претворялась в жизнь националистами. Признание Лениным реальности наций и “национальных прав” было одной из наиболее бескомпромиссных позиций, которые он когда-либо занимал. Его теория хорошего национализма (“национализма угнетенной нации”) составила концептуальную основу Советского Союза и его политика времен НЭПа компенсаторного “национального строительства” была на удивление успешной попыткой осуществленного государством соединения языка, “культуры”, территории и квотированной бюрократии»28.
При этом можно сделать следующие выводы. Во-первых, с формированием этнической политики в бывшем Советском Союзе этнографический примордиализм перестал быть просто маргинальным, эмпирическим подходом и обнаружил потенциал активного использования в утверждении новых идентичностей и в националистическом дискурсе. В постсоветском контексте «нищета примордиализма» оказалась соединенной с мощью примордиализма. Советская политика ликвидации отсталости «национальных окраин» и формирования социалистических наций дала потрясающий результат, когда огромное многоэтничное государство превратилось в коммунальную квартиру из большого числа нарезанных комнат, которые назвались «национальными государствами». В них поселили «свои» («коренные») нации, о которых в большинстве случаев сами люди мало что слышали и знали. Достаточно взять для примера Кавказ и Среднюю Азию, которые до Советской власти представляли собою регионы широких и смешанных регионально-культурно-религиозных комплексов, с которыми соотносили себя люди, а не ясно очерченных «наций», которые, якобы, самим ходом истории обрели свой современный облик. Как пишет Рональд Суни, «на протяжении большей части своей истории Кавказ был свидетелем необычайно активных движений и миграций людей, вторжений кочевников через перешеек, миграций в горы для большей безопасности, движения с гор для лучших экономических возможностей, сезонных миграций равнины-горы, переселений крестьян в города, постоянных или почти постоянных миграций из региона в диаспору (вне или внутри Российской и Оттоманской империй или СССР) и возвращений (например, армян) на родину из диаспоры. И в ходе этого постоянного движения происходило постоянное смешение населения, размывание этнических границ, смешанные браки, дву- и троеязычие вплоть до того, что один народ превращался в другой, или подобно средневековым кавказским албанцам – растворялся в других культурах. Эти процессы миграции и смешения создали уникальную многоэтничную, многоязычную, очень многобразную, но специфичную кавказскую культуру, разделяемую всеми народами региона. Пища, обычаи, костюм, танцы, ритуалы перетекали из одной культуры в другую, а языковые и религиозные различия далеко не всегда соответствовали региональным или классовым культурам»29.
И все же в XIX веке, а во многих отношениях именно в советский период, этнонациональные интеллектуалы стали подчеркивать различия среди кавказских народов и принижать схожести. Все это происходило на фоне официальной советской идеологии, которая приветствовала сближение и слияние народов и их конечную интеграцию в единый советский народ. По причине космополитической природы кавказской цивилизации, переустройства региона по эксклюзивным этническим линиям и административно очерченным территориям конфликт здесь стал более чем возможен.
Во-вторых, хотя концепция этнонациональной общности представляет собою воображаемую конструкцию, это не мешает ей становиться жесткой реальностью и основой для коллективного действия. Именно данный случай имеет место и в современной России, где люди через этничность обретают утраченные чувства личной и коллективной самоценности, а лидеры часто добиваются социального контроля и политической мобилизации через обращение к этническим чувствам и коалициям. Таким образом, этническая конструкция обретает прямую проекцию в сферу отправления власти.
Вера постсоветского населения в социальный конструкт одномерной и взаимоисключающей этнической идентичности как некоего базового архетипа человеческого бытия столь велика, а ее политическая нагрузка столь значима, что новое Российское государство до сих пор не смогло установить свои правовые отношения с гражданами через систему общегражданских паспортов. Идеологи и политики этнонационализма (от русских ультра до республиканских национал-радикалов) вместе с большинством гуманитарной интеллигенции выступили против нового образца российского паспорта, где не указана этническая принадлежность («национальность»). Современный этнонационализм увидел в этом угрозу «отмены наций» со стороны государства, хотя сама процедура записи национальности не только дискриминационна, но даже технически неосуществима в условиях свободного выбора30.
В исследовательском и политическом планах сегодня не менее интересным представляется вопрос даже не о конструировании этничности и национализма (это уже достаточно очевидная вещь), а о возможностях его деконструкции или процесса назад от национализма. Все исследователи исходят из постулата, что раз возникнув, национализм уже обретает безвозвратный характер, т.е. нации не упраздняются, поскольку это «окончательные общности». Мои наблюдения показывают, что необратимость нации и национализма – это химера. О возможности конца национализма пойдет речь в заключительной части лекций.
Конструктивистский подход столкнулся с сильной оппозицией, причем не столько в лице сторонников старых ортодоксий, сколько в лице своих же последователей – постструктуралистов, постмодернистов и так называемых постколониалистов. Ряд блестящих авторов трактуют ныне андерсоновскую концепцию в новом варианте «индигенного национализма», доказывая, например, что бенгальский национализм (а значит, и бенгальская нация) в Индии существовал до возникновения собственно индийского национализма времен Дж. Неру и И. Ганди31. Появляются работы африканских ученых с подобными изысканиями аборигенного национализма колониальных времен. В них подвергается сомнению правомочность постколониальных африканских национализмов нетрайбалистского (гражданского) типа (нигерийского, сомалийского, суданского и др.) и обосновываются давность и нынешняя легитимность мининационализмов в рамках многоэтничных государств Африки.
Этот «индигенный» национализм в трактовке выпускников элитных западных университетов, рекрутированных из представителей местных сообществ постколониальных стран Азии и Африки, перекликается с периферийным постсоветским национализмом, который существует уже давно и за которым стоят десятилетия интеллектуальных усилий по установлению глубоких исторических корней советских наций и по производству их культурных героев. Академические споры этнических элит о культурном наследии и о давности существования наций (русской, татарской, чеченской, башкирской и др.) возникли в советском культурном пространстве не сегодня, но в последние годы они стали главной и часто единственной темой исторических текстов32.
В данном случае разница между российскими гуманитариями и американизированными индусами П.Чаттарджи и А.Гуптой – только в степени образованности и изысканности аргументации: у последних нет гумилевской паранаучности и наивности анализа, которые можно встретить у якутских, татарских, башкирских, осетинских и многих других авторов в пространстве бывшего СССР, особенно когда последние публикуются на местных языках.
Богатая мозаика исследований национализма не решает основного вопроса: что это такое? И самое парадоксальное – современный интеллектуальный поиск идет назад от целостного понимания или хотя бы минимального консенсуса. Последний удар по пониманию национализма сегодня наносит явная политическая заангажированность исследований и общественных дискуссий, вызванная новым геополитическим соперничеством и новыми интригующими проектами политической инженерии после «холодной войны».
Либеральный Запад никогда бы не смог одержать победу над коммунизмом в столь драматичной форме, если бы на стороне первого не оказался столь мощный союзник, как советское (более широко – восточно-европейское) понимание слова нация в ее этнокультурном значении. Именно это понимание направило траекторию горбачевской либерализации не только по пути демократизации и улучшения правления, но и по пути государственных реконфигураций и конфликтов. Объясняется это тем, что со словом нация тесно связаны понятия государственность и самоопределение. Эта традиция пришла из якобинского понимания и до последнего времени сохранялась в политической философии и в международном праве применительно к государственным образованиям. Но при употреблении понятия нация в этническом контексте также следуют мыслительные выводы, а затем и политические лозунги о том, что этнические казахи, русские, украинцы, татары, латыши и прочие как нации должны обязательно политически самоопределяться и иметь свое собственное государство. Если они не имеют «своей национальной государственности», то они есть некая полу-, или не полностью состоявшаяся нация. Все этнические венгры и все этнические немцы – это одна нация, и они должны воссоединяться или возвращаться на «свою историческую родину», даже если те, кто называет себя немцами – это русские по культуре люди с «немецкозвучащими» фамилиями, живущие в Сибири. По этой же логике, если чехи и словаки живут в одном государстве, то самый естественный вариант – сделать два государства.
В начало страницы