Научные труды
Нулевой вариант для государств и этнических общностей
Сначала о государствах как о самых мощных формах коллективной организации людей в современном мире. Государства имеют больше ресурсов и легитимности называться нациями, поскольку только они имеют возможность фиксировать свое членство через гражданство, имеют охраняемые территориальные границы, располагают бюрократиями, образовательными и информационными институтами и обладают делегированным правом на отправление насилия в отношении членов этой коалиции. Наряду с гимном и гербом, метафора нация служит символом в утилитарных целях достижения консолидации и общей лояльности населения по отношению к государству. Общая гражданская идентичность, которая достигается через понятие нация, не менее важна для государства, чем конституция, общие правовые нормы и охраняемые границы. Ибо этот общий дискурс о нации придает важную дополнительную легитимность государственной власти через создание образа, что власть представляет некую целостность и осуществляет управление от имени и с согласия, этой целостности. Поэтому каждое государство прилагает усилия для утверждения разделяемого всеми чувства принадлежности к государству не только через оформление правовой связи и обязательств между бюрократией и гражданином, но и через эмоциональную лояльность или привязанность («любовь к родине-стране» и т.п.). Сегодня почти нет государств, которые не пользовались бы этим инструментом и не считали бы себя государствами-нациями.
Вопрос заключается не в том, какие государства можно научно определить как «национальные», а какие нет. Все попытки составить такие списки носят наивный и бесполезный характер. В равной мере из-за недостатка аргументации не очень убедительна и попытка разделить понятия «нация-государство» и «национальное государство»50. Можно только говорить о степени успеха того или иного государства в осуществлении интеллектуально-эмоциональной операции утверждения понятия единой нации среди своих граждан, т.е. о состоянии умов, а не о реальной этнокультурной, социальной и территориальной гомогенности и основанной на этом типологии государств. В некоторых государствах существует огромное расовое, этническое и религиозное разнообразие или же сильные регионально-территориальные различия без интенсивных взаимных связей, однако довольно успешно функционирует на элитном и даже на массовом уровне миф о единой нации. Яркие примеры тому – Индия, Малайзия и Индонезия, в каждой из которых проживает больше этнических общностей, чем в России, но по крайней мере на официально-элитном уровне присутствуют понятия индийской, малайзийской и индонезийской наций. В Канаде вертикальные экономические и гуманитарные связи провинций с соседними американскими штатами на порядок интенсивнее, чем горизонтальные, и между Британской Колумбией и Приморскими провинциями мало общего даже в культурном смысле, хотя понятие канадской нации не оспаривается, за исключением части населения провинции Квебек, где есть представление о квебекской нации.
Государства больше различаются не степенью культурного многообразия, а тем, в какой мере этим различиям придается самодовлеющее и институциональное значение. Как отмечает Л.Гринфельд, «в некоторых обществах мы не замечаем этого разнообразия и считаем их «гомогенными», в то время как в других это может проявляться в самых болезненных формах. Это происходит не потому, что в одном обществе среди его членов имеется меньше культурно отличительных характеристик, чем в другом обществе, а потому, что то же самое разнообразие воспринимается по-разному. Не каждое общество придает этничности и этническому разнообразию культурное значение, и не каждое общество рассматривает эти характеристики как суть основополагающей идентичности своих членов»51. Китай в 1950-е годы провел одну из своих переписей по советскому стандарту и получил более 400 «национальностей», но последующие коррективы в политике «исправили» это положение и число меньшинств в стране сократилось до 30, хотя их общая численность остается где-то между 50 и 100 млн. Для внешнего мира Китай продолжает оставаться «национальным государством», в котором живет китайская нация, и в это теперь верят даже сами китайцы.
СССР оказался уникальным в смысле отношения к слову нация. Первоначально Ленин и большевики на пути к власти и в момент ее утверждения резко отвергали имперское государство и выступали за национальное самоопределение всех «наций, народностей и этнографических групп». Когда это государство было сохранено и в нем установился тоталитарный режим, власти могли позволить себе роскошь осуществить этнонациональный принцип в политике и в государственно-административном устройстве страны. Скорее в полемических целях осуждения «буржуазного федерализма», построенного на территориальном принципе, в СССР утвердился принцип «национальной государственности» на уровне этнотерриториальных автономий для меньшинств. Объединяющую идею гражданской нации заменила идеология советского патриотизма вместе с карательными институтами, а затем – формула «советский народ как новая историческая общность людей». Таким образом, метафора нация и термин национальность (впервые в перепись населения официально введен в 1926 г.) были отданы в собственность представителям культурно родственных групп населения страны, а задача «нациестроительства» оказалась в идеологическом арсенале этнически обозначенных внутригосударственных образований (союзных и автономных республик и областей).
Здесь, правда, сохранялась постоянная смысловая коллизия. Из кого, например, состоит социалистическая нация: из всех советских татар или только из татар, проживающих в Татарской республике? Принципиального политического значения этот вопрос не имел, хотя попытка преодолеть эту коллизию в академических конструкциях делалась, к примеру, когда Ю.В.Бромлей предложил разделять ЭСО (этносоциальный организм) и этникос (собственно этнос) в составе одной этнической общности и считать нацией ЭСО как территориально, социально и политически связанную общность «национального типа»52. Сейчас это утверждение представляется уязвимым. Ныне литовцы, чеченцы, армяне или эстонцы считают членами своих наций всех живущих в мире соплеменников и легко жалуют посты президентов и министров гражданам других государств, не говоря уже об избирательном праве.
Таким образом, СССР, имея КГБ, ЦК КПСС и газету «Правда», легко «сдал» идею нации на уровень ниже того, что принято считать в мире «национальным», т.е. общегосударственным, и конституировал «многонациональность» на уровне этнических общностей. «Таким образом, Советский Союз не воспринимался в теории и не был организован на практике как нация-государство. К тому же в нем не произошло определение государства или гражданства как целостности в национальных смыслах. Именно в этом – отличие советского режима в отношении проблемы национальности – в беспрецедентном устранении национальной общности и национальности как организующего принципа социального и политического порядка с общегосударственного уровня и передача его на подгосударственный уровень. Ни одно государство не зашло столь далеко в спонсировании, кодификации, институализации и даже в ряде случаев изобретении национальных общностей и национальностей на подгосударственном уровне и в то же время ничего не сделало для их институализации на уровне государства в целом»53.
С этим замечанием Р.Брубейкера можно согласиться, но пожалуй, с одной оговоркой. Югославия и Чехословакия повторили тот же эксперимент, хотя понятия «югославская» и «чехословацкая нация» стали внедряться в Югославии и Чехословакии в последние десятилетия, но этой идеологической кампании просто не хватило исторического времени. Однако последнее вовсе не значит, что эти государства нелегитимны или их нельзя по мировым стандартам считать государствами-нациями. Кроме того, ряд других государств позволяли сохранять и сохраняют до сих пор этнотерриториальную институализацию и допускают местные национализации, как, например, в Испании. Там понятие каталонская нация зафиксировано в конституции провинции и присутствует в общественном сознании каталонцев. При этом испанское государство настойчиво утверждает конкурирующий проект испанской нации в отношении всего согражданства. Даже имея этнический федерализм под общенациональной королевской формой правления, оно едва ли позволит называть себя «многонациональным государством» или «империей». Не позволят этого сделать и союзники Испании по НАТО.
Более или менее успешное использование метафоры нация на общегосударственном уровне зависит не только от осознанных усилий самого государства в сфере идеологии, но и от других факторов, которые опять же не имеют прямой связи с этническим составом населения. Богатые государства с социально благополучным населением и с либеральными свободами легче добиваются лояльности своих граждан, которые готовы признавать «единую нацию» и считать государство своей родиной, поскольку в нем живется лучше, чем в соседних или дальних странах. Гомогенный облик западноевропейских наций-государств обусловлен не только длительным процессом их консолидации («формирования наций»), превратившим их в некое «терминальное» целое, но и безоговорочным предпочтением большинства членов этих сообществ пребывать в достигнутых условиях социального комфорта. Благополучие и порядок, столь важные для каждой личности в реализации ею главной жизненной задачи социального преуспевания (человек рождается не для служения нации), позволяют богатым странам обходиться без фанатичных и нервных усилий гражданского нациестроительства и даже без его законченных результатов. Считается, что западноевропейские страны прошли эти процессы в прошлом, в том числе через революции и бисмарковское огнем и железом. Есть мнение, что гражданские нации в Западной Европе являют собой свершившийся факт (le fait accompli), а сами страны считаются классическими или полноправными нациями-государствами, построенными на едином этническом ядре.
Однако это не так. В тех же Франции или Великобритании этнокультурная гетерогенность населения в XX в. сохранилась, и даже увеличилась, причем не только по причине бретонского, корсиканского или уэльского и шотландского мининационализмов, но главным образом по причине включения во французскую и британскую нации иммигрантского населения. В Соединенном королевстве, видимо, только меньшинство населения подтвердит свою принадлежность к «британской нации», большинство же может назвать английскую, ирландскую, шотландскую или уэльскую нации, т.е. самоидентифицироваться прежде всего по этнической общности. В Норвегии только нефтяные доходы последних десятилетий и зимние игры 1996 г. в Лилиехаммере завершили процесс формирования норвежской нации. По крайней мере, прекратились частые разговоры о том, что «мы – те же шведы», которые я фиксировал во время своих поездок в 1980–1990-е годы.
Таким образом, вопрос не только и не столько в «строительстве» и «формировании» некоего реального коллективного тела под названием нация, а в том, есть ли желающие оспаривать эту идею и вести диссидентские разговоры, что «мы – другие». С ухудшением жизни появляются претенденты на культурный партикуляризм или ирредентизм. Бывает, что проект гражданской нации оспаривает тот сегмент населения страны, который больше преуспевает, но не хочет делиться с остальным сообществом, воспринимая это как несправедливость. Примеры Северной лиги в Италии, Каталонии и Страны басков в Испании подтверждают это замечание, как и опровергают химеру раз и навсегда состоявшихся наций. Эти гражданские нации, или нации-государства, могут считаться конечными общностями только в смысле отсутствия внутренних вызовов и внешней защиты, в том числе и военным блоком НАТО. Оспаривать успех этих стран в утверждении общеразделяемого понимания слова нация практически невозможно.
Что можно оспорить, так это вывод, что остальные страны, особенно страны так называемых третьего и второго мира, – это «не нации-государства» в полном смысле, а своего рода «квазиобщества»54. Действительно, теоретики и политики в СССР обменяли слово нация на кажущееся внешнему миру несуразным понятие единый советский народ, но этот вполне легитимный «новояз» (неологизм) выполнял ту же самую функцию, что и слово нация в других странах мира. В некоторых африканских и азиатских странах также обходятся без массового употребления этого европейского понятия на рынке коллективных идентичностей.
На самом же деле следует говорить о степени консолидированности и степени лояльности граждан своему государству через ту или иную общую метафору, среди которых самой известной и самой действенной является нация. Однако этого недостаточно для столь политически значимой типологии, как деление государств на «нации-государства» и «ненации-государства». Имеющиеся попытки предложить такое деление являются неубедительными, а в отношении стран бывшего СССР – откровенно политизированными: страны, не менее этнически мозаичные, с большей долей меньшинств (до половины населения страны) и с культурно гетерогенными «коренными нациями» (Таджикистан, Казахстан, Грузия, Латвия, Украина, Узбекистан) объявляются «национальными», а Россия, где все граждане способны общаться на одном языке и имеют более высокий уровень гражданской консолидации, чем в большинстве постсоветских государств, объявляется «ненациональным» государством.
Если не брать за основу классификации советскую дефиницию «многонациональность», то обнаружится совсем другая ситуация. По сравнению с благополучными странами Запада и Северной Америки уровень гражданской и культурной гомогенности в России действительно ниже, но по сравнению с новыми соседями, где в правительственных кабинетах и в президентских семьях, а также большинство населения столиц разговаривают не на том языке, который объявлен «национальным» или государственным, этот уровень заметно выше. Тем более он выше по сравнению со многими странами в других регионах мира, где население, в том числе и элита, вообще не может общаться на одном языке, но эти страны считаются «национальными» государствами. В итоге мы имеем странную ситуацию, когда политическая декларация или ожидаемая перспектива «нациестроительства» принимается за социокультурную реальность и за основу научных построений.
Нам представляется, что именно в политической значимости и заключен весь смысл подобного деления государств, особенно в ситуации глубоких геополитических трансформаций и возможных мировых переустройств. Ибо в отношении «ненаций-государств» западными экспертами делается вывод, что эти государства «остро нуждаются в укреплении, чтобы иметь возможность обеспечить первичный порядок, который нам представляется как бы данным самим собой. Это положение ведет к тревожному заключению о возможности реорганизации мировой политики. Нормы суверенитета и невмешательства сейчас частично обесценены. И вполне возможно, что правила вмешательства, осуществленного с согласия великих держав, могут выйти на первый план. С одной стороны, это должно всячески приветствоваться, ибо делает либерализм реальным. Но с другой стороны, это, возможно, не самая лучшая перспектива…»55.
Таким образом, суть научной проблемы (а не политической задачи) состоит не в том, чтобы установить номенклатуру «ненациональных государств» («квазиобществ», «миниимперий», «многонациональных государств») и сделать из них «национальные государства» как некую мировую и естественную форму. Не случайно З.Бржезинский задает вопрос: «Является ли Россия прежде всего нацией-государством или многонациональной империей?» – и отвечает на него призывом «настойчиво создать стимулирующую обстановку, чтобы Россия могла определить себя как собственно Россия… Перестав быть империей, Россия сохраняет шанс стать, подобно Франции и Великобритании или ранней постосманской Турции, нормальным государством»56. Именно в этой «собственно» (purely) «нормальности» и заключен весь тривиальный смысл столь долго и страстно обсуждаемой типологии. Эта лжетипология нужна только для того, чтобы сделать провокационное предсказание, будто «в ближайшие несколько десятилетий Российская Федерация, подобно Индии, Пакистану, Южной Африке, Ираку, будет разорвана на части волной дезинтеграционного национализма»57.
На самом же деле мы имеем другую типологию – существование слабых и сильных, богатых и бедных государств с разными политическими режимами, в которых граждане и особенно элитные элементы испытывают разную степень лояльности и возможность ее проявления. Мы имеем ситуации, когда государства по-разному используют (или не используют, как это было в СССР) консолидирующую идею нации. В некоторых устойчивых странах нет нужды в ее «воленавязывании» вообще, как, например, в Швейцарии или Канаде (хотя при правительстве П.Трюдо после квебекского кризиса 1970 г. понятие канадская нация стало утверждаться более энергично58). В других странах порядок и консолидация на общегосударственном уровне и рационализация всего общества обеспечиваются другими средствами, которые удерживают от фрагментации то, что западноевропейцам может казаться как «квазиобщества». В СССР и ГДР это были совсем другая («ненациональная») унитарная коммунистическая идеология, социалистический патриотизм и репрессивный государственный аппарат; в Югославии и в Китае – тот же самый идеологический комплекс и унитарные партийные структуры; в Индии – это идеология и практика плюрализма, толерантности и компромиссов; в Исландии и на Ямайке – комплекс островной изолированности, означающей также и целостность; в Пуэрто-Рико – понятие «ассоциированности» с мощным соседом США.
Сегодня называть ГДР «ненацией-государством», а ФРГ – «нацией-государством» означает совершать политизированную операцию постфактической рационализации. ГДР и Югославия были не менее легитимными странами, чем другие страны Европы. В них имелся весь необходимый общенациональный комплекс в западноевропейском смысле (единые экономика, государственные институты, право, символика, язык), не говоря уже о мощном культурном производстве и патриотизме (особенно спортивном), которых было не меньше, чем в ФРГ. Другой вопрос, почему немцы предпочитали бежать через берлинскую стену только в одном направлении? Конечно, не потому, что они хотели покинуть «ненацию» и стать членами «своего национального государства».
Именно в предпочтительных социальных условиях жизни, включая политические свободы, лежит ответ на этот вопрос. Здесь я согласен с замечанием А.Собчака, что решающим фактором конституирования нации является «осознанное стремление людей быть единым народом и жить вместе. Однако такое стремление возникает и питается не только общностью языка, культуры, традиции и т.д., но и тем, что можно определить как общее благополучие жизни, общая атмосфера довольства жизнью и страной, в которой ты живешь. Пока, к сожалению, у нас этого нет. Поэтому так много россиян всех национальностей стремятся сегодня уехать из страны (хотя бы временно). Не отсутствие национальной идеи, а затянувшееся неблагополучие жизни – вот главная опасность для будущего страны, для ее единства»59.
Сегодня в государствах бывшего СССР главный вопрос заключается не в установке «формирования наций» как очередного проекта социальной инженерии, а в улучшении условий жизни гражданина и в укреплении законного регулирования общественных процессов, включая договоренности между элитами культурно различительных групп о справедливом распределении ресурсов и доступе к власти. В условиях глубоких трансформаций и смены (ослабления) государственных институтов важнее сам по себе обеспечиваемый прежде всего государством социальный порядок, чем форма, в которой он осуществляется, и идея, которой он освящается. Иначе регулятором общественных (межличностных и межгрупповых) отношений становятся насилие и хаос, когда вооруженная секта молодых мужчин выбирает (не)реализуемый проект явочного «национального самоопределения», сделав своими заложниками целый народ, а у государства с политиками-неофитами в арсенале разрешения внутригражданских коллизий оказывается единственный аргумент в виде армии. Именно это случилось в Чечне и ряде других регионов постсоветских государств.
Сейчас в регионе бывшего СССР (как это уже давно имеет место во многих других регионах мира с невысоким уровнем жизни и плохим управлением) с наступлением свободы частного выбора социальное неблагополучие, отсутствие порядка и стабильности ослабляют веру в гражданскую общность (страну, нацию) и необходимость пребывания в ее составе. Рациональные частные стратегии заставляют вспоминать или изобретать «историческую родину» с лучшими условиями социального существования и по возможности переходить из одной нации в другую. Сотни миллионов людей в мире совершили этот переход только в XX в., эмигрируя в более обустроенные страны. Если бы у российских немцев этнические корни были не на территории Германии, а, скажем, в Сомали, тогда едва ли воссоединение с «исторической родиной» приобрело бы столь массовый характер. В равной мере оказались иллюзорными надежды националистов в постсоветских государствах на то, что произойдут возвращение и воссоединение этносов (русских, казахов, адыгов, армян, эстонцев, латышей и других) за счет ближних и дальних диаспор.
Нынешние социальные условия на территории бывшего СССР пока не вызывают к жизни эти эмоции, а тем более не приводят к переезду этнически родственных граждан США, Турции или Иордании в Россию, Латвию или Армению, за исключением редких романтиков или соискателей престижных должностей. Скорее, наблюдается трудный процесс внедрения общегосударственной идентичности в новых странах. В сравнительно более благополучных странах Балтии он явно идет успешнее, и «нетитульные» граждане и даже неграждане, несмотря на открытую дискриминацию и доминирование доктрины этнонации в Латвии и Эстонии, готовы оставаться жить в этих странах и разделять общегосударственную лояльность. И наоборот, даже медленный успех реформ и улучшение жизни в России по сравнению с Украиной, Азербайджаном, Киргизией и Казахстаном вызывают среди нетитульного населения чувство принадлежности не к местным гражданским сообществам, а к этнонациям с «исторической родиной» в России или Германии (у тех немцев, которые попадают в иммиграционные квоты).
Трудная ситуация складывается в самой России, которая стала не только правопреемницей СССР, но и наследницей доктрины «многонациональности». Это единственное из 15 государств, которое оставило идею нации в доктринальной собственности составляющих его единиц, хотя Украина, Казахстан, Узбекистан и др. – столь же многоэтничные сообщества, а моноэтничным государством можно считать только одно – Армению, да и то после изгнания из нее азербайджанцев. Если мир будет оставаться заложником идеи нации и не найдет другой более рациональной доктрины государствообразования, России предстоит трудный процесс переобучения экспертов, политиков и населения пользоваться иным смыслом этого слова, в основе которого не этнос, а демос как субъект самоопределения. Но опять же речь идет о смене смыслов, а не о «строительстве» и «формировании» чего-то другого из имеющегося в наличии человеческого материала, а тем более не о ликвидации этнокультурных общностей и о создании государства-монокультуры.
Этнические общности существовали в России до «социа-листических наций» и будут существовать после них, так же как в России существуют реальная историческая, социальная и культурная общность и общероссийская идентичность60. Разница только в том, что эту российскую общность пока никто не осмелился называть российской нацией. Президент Б.Н.Ельцин сделал пока осторожную заявку на это в одном из своих ежегодных посланий, но только как задачу на будущее61.
Есть еще один вариант решения этой методологической и политической проблемы как для России, так и в глобальном масштабе. Это отказ государств от слова-призрака нация (а значит, и от его производных). В частности, один их моих выводов состоит в том, что категория нация-государство бессмысленна с научной точки зрения и неприменима в политико-правовом смысле. Это пример того, как риторика практики была возведена на уровень почти универсальной и жестко манипулируемой категории. Государство есть государство и обозначать его как «национальное» – это все равно что придавать ему обозначение цвета («голубое», «коричневое» и т.п.). В равной мере это касается и понятия нация. Как считает Р.Суни, «это мощная, но в конечном смысле утопическая идея является в значительной мере основой современной политики, и многие из конфликтов XX в. произошли именно по причине несоответствия самоназванных наций и существующих государств. Было бы самонадеянностью со стороны обществоведов думать, что они как-то могут разрешить эту проблему. Вместе с тем было бы безответственно игнорировать или принимать призрачные идеи политиков и не задействовать особые методы и таланты, которыми обладают ученые»62.
Осуществить этот демонтаж вполне возможно, начиная прежде всего с языка науки и экспертизы. Его можно сделать достаточно быстро, как это произошло в новое время с грандиозной мистификацией вокруг понятия ренессанс, понимавшегося первично как возрождение античности. Однако еще более успешно эта процедура может быть осуществлена в «нулевом варианте», т.е. одновременным отказом от использования слова его основными потребителями. Дело в том, что понятие нация применительно к этническим общностям еще менее операционально и даже более бессмысленно, чем в отношении государств. Все известные попытки разделить по объективным критериям этнические общности на нации, народности, этнические и племенные группы фактически малопродуктивны. Как заметил норвежский антрополог Т.Х.Эриксен, нация есть продукт идеологии национализма и «возникает с момента, когда группа влиятельных людей решает, что именно так должно быть. И в большинстве случаев нация начинается как явление, порождаемое городской элитой. Тем не менее, чтобы стать эффективным политическим средством, эта идея должна распространиться на массовом уровне»63.
Однажды летевшая вместе со мной в самолете депутат горбачевского съезда народных депутатов Е.Гайер задала эмоциональный вопрос: «Когда мы, нанайцы, сможем называть себя нацией?» Мой ответ был следующим: «С того момента, как Вы задали этот вопрос, считайте, что нанайская нация существует». С тех пор прошло пять лет и можно задать новый вопрос: состоялась или нет нанайская нация за это время? Е.Гайер перестала быть видным российским политиком, а среди сторонников ее идеи не нашлось достаточного числа активистов-интеллектуалов на уровне группы, которые смогли бы осуществить распространение идеи нанайской нации среди соплеменников. Другими словами, нанайская нация не состоялась по причине отсутствия дискурсивной практики в смысле конкретных взаимоотношений между людьми и выстраивания ими социально-информационной сети по поводу данного проекта. Однако этот проект сохраняет свою потенциальную возможность, особенно если бы нанайцам (или другими заинтересованным агентам) удалось создать форму территориальной автономии для (или от имени) этой группы. Хотя никаких типологических трансформаций с этой этнической группой не произойдет, кроме появления некоторого числа новых нанайских вождей и бюрократов.
Примером могут служить другие аналогичные группы малочисленных северных народов России, когда от их имени местная господствующая элита, преимущественно русско-украинского этнического происхождения, с энтузиазмом играет в проект «национальной государственности» от имени «чукотской», «коми», «манси», «ханты» и даже «карельской» наций в соответствующих этнотерриториальных автономиях. Созданные сверху под пропагандистскую идею «решения национального вопроса при социализме» и национального самоопределения «социалистических наций и народностей», эти «национальные государства» фактически не вызвали к жизни соответствующие «нации» по причине нехватки человеческого ресурса (главным образом образованной интеллигенции и местных активистов) и по причине высокой стоимости природных ресурсов, которые расположены на территориях этих автономий и которыми желает пользоваться доминирующее общество. Однако уже рождается новая когорта влиятельных местных лидеров с хорошим информационно-коммуникационным обеспечением, которая сможет сформулировать и осуществить чукотский, хантыйский, мансийский и другие «национальные» проекты.
В 1970–1980-е годы я был свидетелем того, как образованные и амбициозные аборигенные лидеры в Канаде сделали на основе разрозненных индейских и эскимосских общин так называемые первые нации (first nations), начав с учреждения общеканадской «Ассамблеи первых наций» в 1972 г. Во время моих последних полевых исследований в общинах Северо-Западных Территорий в конце 1980-х годов уже не только отдельные лидеры проживающих там северных атапасков (догриб, слейви, йеллоунайф и др.) стали использовать в публичном языке общий термин «нация дене» (Dene nation).
В среде более многочисленных до этого «ненационализи-рованных» групп нация как форма дискурса и вытекающих из него отношений власти и знания может рождаться или «возрождаться» в более драматических формах, но опять же никакого объективного процесса перехода этноса в свою высшую форму – нацию со всем набором обязательных критериев – не происходит. Например, едва ли кто-то из специалистов сможет доказать, что гагаузы, равные по численности абхазам и считавшиеся в СССР народностью, а не нацией (они не имели территориальной автономии), стали в декабре 1995 г. нацией. Никаких изменений в их территориально-демографических, культурно-языковых и социальных характеристиках не произошло в результате решения молдавского парламента о создании автономии Гагауз-Ери. Произошло что-то другое, что крайне рискованно называть «нациеобразованием» и даже гагаузским национализмом.
Выход из смыслового тупика в данном случае может заключаться в рекомендации: или все этнические общности могут называть себя нациями, если это продолжает иметь какое-то значение в мире современной политики, или никто. Но опять же – при условии нулевого варианта, включающего аналогичный отказ и со стороны государственных образований. Никакой утраты объяснительных и мобилизационных возможностей от этой процедуры не произойдет ни для ученых, ни для политиков. Наоборот, уход от тотальной категории поможет понять лучше природу человеческих коалиций, их культурных различий и политических конфигураций. Сегодня же за аллегоричными и академически пустым словом нация наука и политика упускают что-то гораздо более важное и «реальное» в тех многозначных ролях, которые этничность и националистическая риторика играют в индивидуальных и групповых действиях. Мы включили в нашу исследовательскую повестку феномен, который просто не существует, и судим о действующих в социальном пространстве лицах и силах на основе ложного критерия и мифической дефиниции. Именно поэтому мои заключительные слова сводятся к призыву: забыть о нациях во имя народов, государств и культур, даже если будущие исследователи подвергнут сомнению и эти последние дефиниции.
В начало страницы