Научные труды
Слабости традиционного подхода
Уже после написания данной работы вышел в свет первый номер нового отечественного журнала «Диаспора» со статьей Александра Милитарева, посвященной термину «диаспора». Отправной тезис указанного автора: «термин этот никакого универсального содержания не имеет и термином, строго говоря, не является»1, нами полностью разделяется. Однако все-таки о чем идет речь, если пойти дальше историко-лингвистического экскурса?
Наиболее употребляемое современное понятие диаспоры – обозначение совокупности населения определенной этнической или религиозной принадлежности, которое проживает в стране или районе нового расселения2. Однако это хрестоматийное понимание, как и более сложные дефиниции, встречающиеся в отечественных текстах3 , малоудовлетворительно, ибо имеет ряд серьезных недостатков. Первое – это слишком расширенное понимание категории диаспора, включающее все случаи крупных человеческих перемещений на транснациональном и даже на внутригосударственном уровнях в исторически обозримой перспективе. Другими словами, косовские адыги, румынские липоване и русские в США – это безусловная российская внешняя диаспора, а московские осетины, чеченцы и ингуши – это внутренняя российская диаспора. Московские и ростовские армяне – это бывшая внутренняя, а ныне внешняя диаспора государства Армении в России4.
В этом случае под категорию диаспоры подпадают огромные массы населения, а в случае с Россией – это, возможно, цифра, равная нынешнему населению страны. По крайней мере, если следовать логике принятого в 1999 г. Федеральным собранием РФ закона «О государственной поддержке соотечественников за рубежом», это наверняка так, ибо закон определяет «соотечественников» как всех выходцев из Российской империи, РСФСР, СССР, Российской Федерации и их потомков по нисходящей линии. А это, насколько можно предполагать, – около трети населения Израиля и около четверти населения США и Канады, не говоря уже о нескольких миллионах жителей других государств, даже если не считать население Польши и Финляндии, которое формально почти целиком попадает под эту категорию.
Если из общего числа исторических выходцев из нашей страны и их потомков исключить тех, кто полностью ассимилировался, не владеет языком предков, считает себя французом, аргентинцем, мексиканцем или иорданцем и никакого чувства связи с Россией не испытывает, все равно число «соотечественников за рубежом» остается не только крайне большим, но и трудно определимым по неким «объективным» характеристикам, тем более - если эти характеристики относятся к сфере самосознания и эмоционального выбора, что тоже следует считать объективными факторами.
Подлинную проблему представляет не сам факт слишком большой численности диаспоры (такую проблему скорее создал для государства упомянутый выше закон, предусматривающий выдачу «удостоверений соотечественников» по всему миру). Диаспоры в их традиционном значении могут превышать население стран исхода, и у России в силу ряда исторических обстоятельств суммарная эмиграция была действительно многочисленной, как и у ряда других стран (Германия, Великобритания, Ирландия, Польша, Китай, Филиппины, Индия и др,). Проблема с традиционным определением диаспоры состоит в опоре этого определения на объективные факторы самого акта перемещения человека или его предков из одной страны в другую5 и сохранения особого чувства привязанности к «исторической родине».
Объясню эту теоретико-методологическую трудность с определением личностной принадлежности к диаспоре (без индивидуального членства нет и самой диаспоры как некоего коллективного тела) на одном примере из собственного исследовательского опыта. Я был знаком с ныне покойным Джорджем Игнатьевым – известным канадским дипломатом и ректором колледжа Святой Троицы при Торонтском университете. Он ощущал себя не просто канадцем, а именно «русским канадцем» (так его воспринимал и Н.С.Хрущев при встрече в ООН и во время приезда Игнатьева в СССР в 1955 г. в составе официальной канадской делегации). Граф Игнатьев, безусловно, мог считаться представителем российской диаспоры (этих сравнительно давних выходцев из России в дальние страны сейчас иногда называют «традиционной диаспорой»). Спустя почти 20 лет я встретился с его сыном Майклом Игнатьевым – известным английским журналистом и писателем, который с юных лет живет в Великобритании, не знает ни слова по-русски и скорее считает себя представителем канадской диаспоры в Англии («для меня быть канадцем, – говорит он, – просто одна из тех привилегий, которые я получил по праву рождения»). Объективистская категоризация молодого Игнатьева в числе представителей российской диаспоры была бы явной узурпацией по отношению к его самосознанию и жизненному поведению.
В 1987 г. М.Игнатьев написал чудесную книгу «Русский альбом. Семейная сага о революции, гражданской войне и изгнании»6. Это было путешествие автора в детство, к которому он уже больше не возвращался, и обращение к семейным реликвиям. Для российского читателя книга – это своего рода историко-культурный документ, порожденный представителем русской диаспоры, и подобное восприятие трудно подвергнуть сомнению, даже если сам Майкл Игнатьев с этим не согласиться. Во время моей встречи с ним в его богемной квартире в старом Лондоне в январе 1997 г. он не смотрелся как представитель русской диаспоры - в отличие от своего отца, которого я наблюдал в Торонто. Хотя и об отце Майкл написал достаточно интересные слова: «Вместе с тем он всегда держался особняком от русской эмиграции, ее фракционных интриг и допотопной политики. В детстве он казался мне скорее канадцем, чем русским. До сего дня он остается более патриотичным и сентиментальным канадцем, чем я сам. Для него Канада стала страной, давшей ему новую жизнь»7.
Вторая слабость общепринятого определения диаспоры состоит в том, что оно основывается на перемещении (миграции) людей и исключает другой распространенный случай образования диаспоры – перемещение государственных границ, в результате чего культурно-родственное население, проживавшее в одной стране, оказывается в двух или в нескольких странах, никуда не перемещаясь в пространстве. Так создается ощущение реальности, имеющей политическую метафору «разделенного народа» как некой исторической аномалии. И хотя «неразделенных народов» история почти не знает (административные, государственные границы никогда не совпадают с этнокультурными ареалами), эта метафора составляет один из важных компонентов идеологии этнонационализма, который исходит из утопического постулата, что этнические и государственные границы должны совпадать в пространстве.
Однако эта важная оговорка не отменяет сам факт образования диаспоры в результате изменения государственных границ. Проблема только в том, по какую сторону границы появляется диаспора, а по какую – «основная территория проживания». С Россией и русскими после распада СССР, казалось бы, все ясно: здесь «диаспора» однозначно располагается за пределами Российской Федерации. Хотя эта новая диаспора (в прошлом ее не было вообще) тоже может быть исторически изменчивой и вариант самостоятельной «балто-славянскости» вполне может заместить нынешнюю пророссийскую идентификацию данной категории русских.
Если в трактовке русских в Прибалтике и других государствах бывшего СССР как новой российской диаспоры на нынешний исторический момент существует высокая степень согласия, то вопрос с осетинами, лезгинами, эвенками (около половины последних живет в Китае) несколько сложнее. Здесь диаспора, в случае появления данного дискурса (по поводу, например, эвенков этот вопрос вообще пока не стоит ни для ученых, ни для самих эвенков), – это прежде всего вопрос политического выбора со стороны представителей самой группы и вопрос межгосударственных стратегий. Хорошо интегрированные и более урбанизированные по сравнению с дагестанскими лезгинами азербайджанские лезгины могут не чувствовать себя «российской диаспорой» по отношению к дагестанским лезгинам. Зато лишенные территориальной автономии и пережившие вооруженный конфликт с грузинами южные осетины сделали выбор в пользу диаспорного варианта, и этот выбор стимулируется североосетинским обществом и властями данной российской автономии.
В последнее время в отечественной литературе встречается понятие «диаспорных народов» применительно к российским национальностям, не имеющим «своей» государственности (украинцы, греки, цыгане, ассирийцы, корейцы и пр.). В Миннаце России даже появился департамент по делам диаспорных народов, и тем самым академическая новация подкрепилась бюрократической процедурой. Диаспорой стали называть и часть нерусских граждан страны, проживающих за пределами «своих» республик (татарская, чеченская, осетинская и другие диаспоры). В некоторых республиках принимаются официальные документы и пишутся научные труды по поводу «их» диаспор.
Обе указанные вариации представляются нам порождением все той же несостоятельной доктрины этнонационализма (на советском жаргоне – «национально-государственного устройства») и деформированной под ее воздействием практики. Сибирские, астраханские и даже башкирские или московские татары – это автохтонные жители соответствующих российских регионов, причем обладающие большим культурным отличием от казанских татар, и они ничьей диаспорой не являются. Общероссийская лояльность и идентичность вместе с чувством принадлежности к данным локальным группам татар подавляют ощущение некой разделенности с татарами «основной территории проживания». Хотя в последние годы Казань довольно энергично внедряет политический проект «татарской диаспоры» за пределами соответствующей республики8.
У этого проекта есть некоторые основания, ибо Татарстан сегодня – основной очаг татарского культурного производства, опирающийся на автономную государственность. И все же к татарской диаспоре следует относить скорее татар в Литве или Турции, чем татар в Башкирии. Но и здесь многое зависит от выбора точки зрения. Литовские татары появились в конце XVI в., имели свое княжество и ныне вполне могут сформулировать автохтонный, а не диаспорный проект. Вместе с тем еще лучше «замерить», т.е. определить ощущение и поведение самих татар в разных местонахождениях.
Как известно на примере неоднократных и массовых реконструкций татаро-башкирской идентичности в ХХ в., данные ощущения исторически могут быть очень подвижными9. Только после этого можно осуществлять категоризацию той или иной культурно-отличительной группы населения как диаспоры. Именно эти два аспекта исторической ситуативности и личностной идентификации не учитывают господствующий в отечественной науке традиционный (объективистский) подход к феномену диаспоры.
Более нюансировано обсуждение проблем диаспоры в зарубежной науке (преимущественно в историографии и социально-культурной антропологии), но и здесь есть ряд слабых мест, несмотря на интересные теоретические разработки. В первом номере нового англоязычного журнала «Диаспора» один из его авторов Уильям Сэфрэн делает попытку определить, что составляет содержание исторического термина диаспора, под которой он понимает «экспатриированную общину меньшинства». Называется шесть отличительных характеристик таких общин: рассеянность из первоначального «центра» по крайней мере в два «периферийных» места; наличие памяти или мифа о «первородине» (homeland); «вера, что они не являются и не будут полностью приняты новой страной»; видение первородины как места неизбежного возвращения; преданность поддержке или восстановлению этой родины; наличие групповой солидарности и чувства связи с первородиной10. В рамках такого определения бесспорными (но не без исключений!) выглядят армянская, магрибская, турецкая, палестинская, кубинская, греческая и, возможно, современная китайская и прошлая польская диаспоры, однако ни одна из них не подходит под «идеальный тип», который Сэфрэн фактически сконструировал на примере еврейской диаспоры. Но даже и в последнем случае имеется масса несоответствий. Во-первых, евреи не представляют собой единую группу, они – хорошо интегрированная и высокостатусная часть основного населения в ряде стран, во-вторых, большинство евреев не желает «возврата» на первородину, в-третьих, «групповая солидарность» – это тоже миф, который, кстати, жестко отвергается самими евреями, если заходит речь о «еврейской солидарности», «еврейском лобби» в политике, экономике или академической среде.
Приведенное выше и широко распространенное описание имеет еще один серьезный недостаток: в его основе лежит идея «центрированной» диаспоры, т.е. наличия одного и обязательного места исхода и обязательной связи с этим местом, особенно через метафору возвращения. Большинство исследований по ряду регионов мира показывает, что наиболее распространен вариант, который иногда называют квазидиаспорой. Он демонстрирует не столько ориентацию на культурные корни в каком-то особом месте и желание возврата, сколько стремление воссоздавать культуру (часто в сложной и обновленной форме) в различных местонахождениях11.
Главная слабость в интерпретации исторического феномена диаспоры в современной литературе заключается в эссенциалистской реификации диаспоры как коллективных тел («устойчивых совокупностей»!), причем не только как статистических множеств, но и как культурно гомогенных групп, чего при более чувствительном анализе установить почти не удается. «Более того, – пишет Джеймс Клиффорд – автор одного из лучших очерков о теории диаспоры, – в разные времена своей истории в обществах диаспоризм может вспыхивать и затухать (wax and wane) в зависимости от меняющихся возможностей (установление и снятие преград, антагонизмы и связи) в принимающей стране и на трансгосударственном уровне»12. Мы бы только добавили в пользу историко-ситуативного и личностно-ориентированного подхода к трактовке диаспоры то обстоятельство, что не меньшее значение для динамики диаспоры имеют меняющиеся возможности в стране исхода, если таковая есть у диаспоры. Открывшиеся возможности быстрой «личной удачи» и занятия престижных должностей в странах бывшего СССР пробудили в «дальнем зарубежье» гораздо больше диаспорности, чем рутинное желание послужить «исторической родине», которое, казалось, было и должно быть всегда.
В начало страницы