Научные труды
Механизм и динамика диаспоры
Сначала скажем о механизме и языке диаспоры как одной из форм исторического дискурса. Поскольку мы проводим различие между понятиями «миграция» и «диаспора», многие механизмы анализа и описания последнего явления должны быть также различными и не ограничиваться традиционным интересом к процессам ассимиляции, статуса и этнокультурного своеобразия. Другими словами, изучение американских калмыков как иммигрантской группы и взгляд на нее как на диаспору – это два разных ракурса исследования и даже два схожих, но разных явления. В равной мере диаспора – это не просто этнически или религиозно отличительные группы иммигрантского происхождения.
Во-первых, не все иммигрантские группы ведут себя как диаспора и считаются таковой в восприятии окружающего общества. Едва ли можно назвать диаспорой испано-американцев в США, включая не только потомков жителей к северу от Рио-Гранде, но и более «свежих» эмигрантов из Мексики. Эта группа явно не мексиканская и тем более не испанская диаспора, хотя в академическом и политическом просторечии эта категория населения в США называется Hispanic. Но тогда что и почему становится диаспорой?
Хорошей разъясняющей антитезой здесь может быть пример с кубинской иммиграцией США. Это почти миллионное население с общим доходом, превышающим валовой национальный продукт всей Кубы, безусловно, является кубинской диаспорой. Оно демонстрирует одну из важнейших характеристик диаспорного поведения – активный и политизированный дискурс о родине, который включает идею «возвращения» как на родину, так и самой родины, которую, по представлению кубинцев в США, у них украл Фидель Кастро. Вполне возможно, что идея возвращения – это лишь изощренные форма и средство интеграции кубинских иммигрантов в доминирующем обществе, политики которого уже несколько десятилетий тоже одержимы идеей вернуть старую Кубу. Однако нельзя исключать, что кубинская эмиграция (причем не только в США) ведет себя как диаспора, ибо через это выражаются сопротивление ее приниженному статусу в новой стране пребывания и, возможно, желание вернуться жить на родину или вернуть родину как место деловой деятельности, ностальгических путешествий и родственно-дружеских связей.
Во-вторых, очертания каждой конкретной диаспоры и групповые этнокультурные границы часто не совпадают: это не одинаковые ментальные и пространственные ареалы. Диаспора часто бывает многоэтничной и своего рода собирательной категорией (более обобщенной) по сравнению с категорией иммигрантской группы. Происходит это по двум причинам: более дробного восприятия культурного многообразия в стране происхождения (индийцы – это для внешнего мира, а в самой Индии живут не индийцы, а маратхи, гуджаратцы, ория и еще несколько сотен других групп, не говоря уже о разности религий и каст) и более обобщенного восприятия инокультурного населения в принимающем обществе (все выглядят как индийцы или даже азиаты, все выходцы из Испании на Кубе просто испанцы, а все адыгские и даже некоторые другие народы с Кавказа за рубежами России – это черкесы).
Один из таких собирательных и многоэтничных образов – русская (российская) диаспора, особенно так называемое дальнее зарубежье в отличие от «нового» зарубежья, которое еще требует своего осмысления. Длительное время «русскими» за рубежом считались все, кто прибыл из России, в том числе, конечно, евреи. Это же остается характерным для современного периода. Даже в «ближнем зарубежье», например в Средней Азии, украинцы, белорусы, татары в восприятии местных жителей – это «русские». Кстати, для собирательного обозначения большую роль играет и чисто лингвистическая гетероглоссия. Для западного и шире – для внешнего мира – понятие Russian Diaspora – это не русская, а российская диаспора, т.е. данное понятие изначально не имеет исключительно этнической привязки. Сужение происходит при обратном неточном переводе на русский язык слова Russian, которое в большинстве случаев должно переводиться как «российский». Но при формировании ментальных границ диаспоры дело далеко не в языковой гетероглоссии.
Диаспора часто принимает новую целостность и более гетерогенную (внеэтническую) идентичность и считает себя таковой по причинам как внешнего стереотипа, так и реально существующей общности по стране происхождения и даже по культуре. При всем идеологически мотивированном скептицизме Нomo Sovieticus – это далеко не химера как форма идентичности в бывшем СССР, а тем более как форма общей солидарности представителей советского народа за границей («Все равно все говорим, хотя бы между собой, по-русски, а не на иврите или на армянском», – сказал мне один из советских эмигрантов в Нью-Йорке).
В равной мере многоэтничный, более широкий характер носят многочисленные диаспоры, которые называются «китайская», «индийская», «вьетнамская». В Москве можно видеть торгующих индийцев и вьетнамцев. И те, и другие общаются между собой на английском и русском языках соответственно, ибо их родные языки в стране исхода – разные. Но в Москве они воспринимаются и ведут себя солидарно как индийцы и вьетнамцы.
Таким образом, в основе создания диаспорных коалиций лежит преимущественно фактор общей страны происхождения. Так называемое национальное государство, а не этническая общность есть ключевой момент диаспорообразования. Современная «русская диаспора» в США происходит из государства, где этничность имела значение (или просто настойчиво насаждалась), а в стране нового пребывания – уже нет. В США для «русских» общие язык, образование, игра «КВН» становятся объединителями и заставляют забыть, что было записано в пятой графе советского паспорта.
Диаспору объединяет и сохраняет нечто большее, чем культурная отличительность. Культура может исчезнуть, а диаспора – сохраниться, ибо последняя как политический проект и жизненная ситуация выполняет особую по сравнению с этничностью миссию. Это – политическая миссия служения, сопротивления, борьбы и реванша. Американские ирландцы в этнокультурном смысле уже давно не больше ирландцы, чем остальное население США, дружно празднующее День святого Патрика. Что касается политического и другого участия, связанного с ситуацией в Ольстере, здесь они ведут себя отчетливо как ирландская диаспора. Именно диаспорные формы поведения демонстрируют российские армяне и азербайджанцы в вопросе конфликта вокруг Карабаха, хотя в других ситуациях их диаспорность никак не носит выраженного характера («Зачем я должен отдавать землю, где покоятся кости моих предков?» – заявил один известный азербайджанец, проживший всю жизнь в Москве).
Более широкие границы диаспорных коалиций могут строиться на основе общего негативного опыта расовой или экономической маргинализации. Общая история колониальной и неоколониальной эксплуатации объединяет проживающих во Франции выходцев из Алжира, Марокко и Туниса и делает их франко-магрибской диаспорой. В 1970-е годы можно было наблюдать, как в Англии мощный наплыв иммигрантов из Южной Азии, афрокарибцев и африканцев заставлял последних выстраивать солидарные диаспорные сети на основе неразделенного восприятия этих иммигрантов как «черных» со стороны доминирующего общества.
Итак, что и как производит диаспору, если это не просто иммигрантская группа в населении той или иной страны? И каковы в этом аспекте перспективы российской диаспоры? Один из основных производителей диаспоры – страна-донор, причем не просто в утилитарном смысле как поставщик человеческого материала, хотя последнее обстоятельство носит отправной характер: нет страны исхода – нет и диаспоры. Однако часто бывает, что диаспора старше самой страны, по крайней мере, в понимании страны как государственного образования. Пример с российскими немцами мной уже приводился. Особенно он распространен в отношении регионов недавнего государствообразования (Азия и Африка), которые в глобальном масштабе являются основными поставщиками мировых, наиболее крупных диаспор. Российская диаспора – одна из самых многочисленных – не может сравниться с китайской, индийской или японской. Возможно, она даже меньше магрибской.
В начало страницы