Научные труды
Легитимации и динамика насилия
Что может быть отнесено к всеобщей константе насилия, так это то, что оно не носит бесконечный характер и рано или поздно имеет обязательный конец. Этим насилие радикально отличается от состояния мира, которое в силу своей функциональной естественности длится долго, а иногда - очень долго: некоторые общества и общины не знают насилия и войны с момента их оформления как социальных коалиций. Трудно не согласиться с рутинной истиной, что война и насилие прерывают мирный ход жизни, а не наоборот. Хотя тексты некоторых исторических учебников и могут состоять преимущественно из перечислений воинственных событий, ибо это есть всего лишь закон жанра исторической драматизации и не более того. Тогда почему насилие, которое тоже может длиться долго, носить цикличный и обоюдный характер, все же сходит на нет или целиком замещается позитивной кооперацией бывших врагов? Как получается, что после жесточайших войн, жертв и разрушений, которые только увеличивают символический капитал насилия, социальный процесс идет в другую сторону?
Что особенно примечательно, некогда казавшиеся незыблемыми и не подлежащими обсуждению принципы становятся предметом переговоров и уступок, а заклятые враги становятся партнерами вплоть до совместного получения Нобелевской премии. Именно такую ситуацию мы наблюдали с насилием на Ближнем Востоке, а в последнее время в Северной Ирландии и Шри Ланке. Именно такая ситуация складывалась дважды в ходе чеченской войны после подписания сначала Назрановских соглашений в июне 1995 года, а затем Хасавюртовских соглашений в августе 1996 года. После подписания соглашений между федеральной делегацией и чеченской стороной в Назрани глава чеченской делегации Мовлади Удугов сказал своему партнеру министру Вячеславу Михайлову: «Если у Чечни будет когда-нибудь дипломатическая академия, то мы назовем ее именем Михайлова».
В конфликтах на территории бывшего СССР и в других регионах мира мы неоднократно наблюдали ситуацию, когда мир и переговоры создавали ситуацию очевидной абсурдности происходившего насилия и невозможности объяснить почему оно произошло. Границы функциональных взаимодействий сравнительно быстро становились более важными и вытесняли разделительные линии, которые проходили по этническим, религиозным или доктринальным границам. Вопрос «зачем была война?» становится одним из самых актуальных в общественно-политическом дискурсе, особенно среди рядовых участников социального действия. Мы зафиксировали большое число подобных рефлексий среди чеченцев, включая самых активных комбатантов, после того, как закончились военные действия в 1996 г., о чем речь пойдет ниже.
Однако что делает насилие длительным и сохраняет возможность его возобновления или повторения (циклы насилия)? Здесь есть несколько ответов, которые не укладываются в одно теоретическое обобщение, еще раз подтверждая как дискретность самого феномена, так и необходимость дискретного анализа. Конечно, есть факторы, которые относятся к числу «грубой реальности», а не к сфере дискурса. Во-первых, в ходе конфликта могут возникнуть не только линии фронта, но и физические разделительные линии, которые по замыслу призваны положить конец насилию. Это могут быть границы новых государственных образований, призванные разделить враждебные и воюющие группы. Именно такой вариант миронавязывания был избран в бывшей Югославии. Это могут быть установленные внешними силами и международными структурами разделительные «зеленые линии», как это было установлено на Кипре. Или это может быть бетонная стена с колючей проволокой для разделения враждующих общин, как это было сделано в Белфасте. Наконец, это может быть земляной ров тоже с колючей проволокой, как это было сделано на ставропольско-чеченской границе или устанавливавшаяся федеральными войсками осенью 1999 года «зона безопасности» в Чечне. Мое наблюдение всех упомянутых физических линий раздела против насилия привело меня к выводу, что насилие таким образом не устраняется. Оно может быть подавлено или прекращено, но не устранено как часть дискурсивной практики, а значит, и всегда потенциально готовой деятельности. В Хорватии в ноябре 1998 года граница ненависти к сербам перекочевала с поля боя на уровень вербального и графического насилия. В языке хорватских коллег-ученых сербы выступали только под названием «современные фашисты», «варвары», «тупые шовинисты и империалисты». Улицы хорватских городов были исписаны профашистскими (усташскими) и ультра-националистическими лозунгами явно антисербской направленности. Тем самым некогда внутриобщинное (внутригражданское) насилие между хорватами и сербами в Югославии обрело дополнительную форму межгосударственного противостояния. Интенсивность (точнее - накал или потенциал) насилия не стала меньше по сравнению со временем, когда насилие имело открытую форму вооруженной борьбы.
В октябре 1996 года я пересекал зеленую линию ООН на Кипре, которая разделяет турецкую и греческую общины. Уже прошло два десятка лет после окончания войны на Кипре и установления внешнего мира, к которому я отношу форму мира или замирения, навязанную внешними акторами. Этот мир не был миром без насилия. Это был мир с насилием, ибо, начиная с пропускного пункта, надписи-послания и даже поведение людей (прежде всего их речь и аргументы) источали насилие. Похоже обстояло дело и в Белфасте в октябре 1997 года, но здесь разделен был только один город, а не вся территория, пораженная насилием. Здесь шли интенсивный диалог и формальные переговоры, которые через некоторое время закончились политическим соглашением. Хотя стена в Белфасте осталась на своем месте, а через два года в Ольстере снова были вспышки насилия.
Я пришел к выводу, что насилие и мир, как и переход от одного к другому - это прежде всего определенный дискурс и без его практики все три субстанции невозможны, а тем более их динамика. Без говорения о конфликте и без объяснения конфликта, а также без первичного насилия как акта речи, сам конфликт и физическое насилие невозможны, хотя спорадическое насилие или единичный акт насилия вполне возможны.
Следующий момент в анализе коллективного насилия в ситуации группового конфликта - это вопрос о том, удается ли через прекращение словесного насилия снизить или элиминировать политическое насилие и тем самым предотвратить прямое (физическое) насилие? А также означает ли прекращение прямого насилия деэскалацию политического насилия? Или все перетекает из одного в другое без особых закономерностей? И, наконец, каковы те условия и обстоятельства, которые не позволяют возврат прямого насилия? Последний вопрос особенно актуален в связи с новым раундом чеченской войны в 1999 году после трех лет своего рода «внешнего» мира. Акт речи, или слово, крайне важный элемент насилия. Словесная подготовка вооруженного сопротивления в Чечне началась с его вербальной легитимации, когда был взят на вооружение лозунг «национальной революции» или «национального самоопределения» и целый набор идеологических постулатов о «геноциде», «народоубийстве» и «имперском господстве России». Шагом к насилию были некоторые литературные произведения чеченских авторов, многочисленные публикации местных и московских историков и других обществоведов, переводные сочинения, националистическая литература из других регионов СССР, которые пестовали трагико-драматический или геройский облик чеченской истории и чеченцев и взывали к «восстановлению исторической справедливости», к реваншу над прошлым. Тиражом в 10 тысяч (!) вышли в Грозном брошюрки о пленном русском в чеченском плену, о горском оружии в Кавказской войне и другие. На научных конференциях, посвященных разным деятелям «национально-освободительного движения», звучали не только мифологическая апологетика прошлого (пришедшая на смену советской цензурной версии), но и откровенные призывы продолжить начатое в прошлые века дело освобождения. Причем, наиболее откровенно формулировку такого призыва посмели взять на себя зарубежные эксперты - давние борцы с коммунизмом и русским империализмом.
В какой мере и в какой момент в Чечне эти слова трансформировались в пули, т.е. в прямое насилие, можно сказать с достаточной точностью. Хотя связь между вербальным и прямым насилием имеет достаточно причудливый характер. Те, кто производят субъективные предписания к насилию или создают морально-доктринальную аргументацию, сами, как правило, не воюют. Рекрутирование исполнителей насилия идет из другой среды, а иногда даже из членов другой группы или профессионалов бизнеса насилия. Этой средой чаще всего являются сельские молодые мужчины или городские маргиналы. Именно так обстоит дело в Шри Ланке, Ольстере, среди латиноамериканских геррильяс и других рядовых участников «движений», «революций» и иных коллективных насильственных действий. Трансляторами элитных призывов с академических и других трибун могут выступать разные социальные акторы, как и меняться суть самих аргументов насилия. Последние тем более меняются по мере эскалации самого насилия настолько, что первичные лозунги не только меняются, но и напрочь забываются. Приведу полученные мною свидетельства из опыта рекрутирования чеченских боевиков в 1991-92 годах. Из этих историй видно, что главным элементом чаще может выступать всего лишь конструирование образа врага, а не лозунг и доктрина.
Люди приезжали с самых дальних горных аулов. На площади были собраны скамейки из городских скверов. Люди устраивали зикры, которые я раньше не видел. Зикры с большими барабанами заставляли подтянуться. Ноги сами так и несли тебя в круг зикра. И сами зикристы, и мы готовились к встрече с врагом. Но кто этот враг, по-моему, никто не понимал. Просто все думали, что где-то есть враг, и против него все становились как одно целое. Кто этот враг я тогда не понимал - не то Завгаев, не то русские. Может, тогда это не имело значения. Но от сознания, что этот враг есть, все чеченцы становились как одно целое. Больше всех угрожал Яндарбиев (Саид Г.).
Мой партнер по исследованию задал вопрос Саиду, «а кто были твои враги»?
- А кто их разберет. Поначалу это были оппозиционеры. Враги Джохара, а значит, и мои враги. Потом мы с Лабазановым долги выбивали. Те тоже были враги Джохара. Были фраера - им дадут нефть на продажу, а они схапают деньги и - на дно. А то и возражать пробовали. Но мы их доставали. Даю тебе слово, мы бы и Мамадаева с Мараевым достали. Но президент не дал команды. Это были враги - рисковые ребята. При деньгах, спортсмены, некоторые даже чемпионы. Однако же жадные. Одно слово - фраера. Потрясли мы их. Мне даже кровную месть объявили и не одну. Поэтому мне без оружия никуда. Потом оппозиционеры пошли. Это народ жидкий. Все больше начальники, преподаватели-интеллигенты: артисты, одним словом. Они на митингах выпендривались, изображали из себя. А мы их на кассету засняли и потихоньку выдергивали из домов. Бывало, тряхнешь его, а его кондрашка колотит.
Потом пошли притеречные чеченцы. Эти тоже оппозиционеры. И хоть тогда Джохар не посылал меня с отрядом, я сам пошел. Мы были при нескольких орудиях. Поставили мы их на хребте. Тут один завопил, что не желает стрелять по чеченцам, что за это нас проклянут. Но мы его урезонили. Правда, большого дела не получилось. Попалили мы из пушек, пару постов сняли. Ну, они и разбежались. Потом они (в ноябре было дело), поперли на танках в город. Мы заранее знали их маршрут, и мы сидели в засаде, аж в самой станице Петропавловской. Но это так, для фору. Мы с самого начала знали, что это концерт. А тут как раз по рации команда сматывать удочки, не делая ни единого выстрела. Пошебутились мои дружки, но делать нечего. Попрятали мы оружие и пошли в горы. Какая уж тут война, если у нескольких танков люки даже были открыты, и они, конечно, не собирались воевать. Это был понт, показуха.
Мне потом один знакомый (шустрый был адвокат, он меня еще по первой судимости защищал) говорил, что у Дудаева той осенью дела совсем в убыток пошли, и он сзывал народ на митинги, умолял защитить его, но никто не являлся. Поэтому надо было разозлить чеченцев, заставить воевать. Спрашиваю его удивленно: «Как это?!» Он, снисходительно осклабившись, продолжает: «Темнота! Журналист называешься». Я продолжаю удивляться: «Как же их можно было разозлить, чеченцев, если танкисты не собирались воевать?!».
Совсем другая презентация тех же самых событий исходит от лидеров чеченского радикального национализма, а позднее - вооруженного сепаратизма. Здесь задача стоит легитимировать политическую программу и насильственную форму ее реализации, поднять собственное значение в историческом действии, принизить других претендентов на возможную славу, наконец, воспеть насилие как жертву. Вот как описывает первичную воинственную мобилизацию Зелимхан Яндарбиев:
Помню те дни достаточно ясно, чтобы постараться передать их героический пафос. Это были дни, когда народ еще не вышел из постпутчевского (ГКЧП) накала страстей, которые, за период предвыборной борьбы обрели закономерный характер, а после избрания Джохара президентом трансформировались в стабильный общественный настрой. И патриотический энтузиазм, и гражданский пафос, и революционный дух, и авантюризм, и собственнический эгоизм, и альтруизм, и еще многое другое сплелось во времени и характере людей. И не было никакой возможности ни расчленить их, ни привести в систему. Не было других критериев оценки, кроме как «за» или «против». Единственное, что можно было делать - это наблюдать, воспринимать или отрицать, участвовать или не участвовать во всем этом. Люди, в большинстве своем, так и делали. Пытающихся понять и постигнуть было мало. Такие появятся позже. Но в большинстве лицемерящие. И только в начале появятся среди них те, кто действительно во всем объеме постигнет суть всего происходящего и осознанно, чтобы и на волосинку не поступиться честью и достоинством нации, пойдет на смерть под знаменем независимости и с Аллахом в сердце. А тогда, в первые дни независимости, были только пафос и настрой, но способные смести любые преграды на пути. Они побеждали, подминая робость, сомнение, философствование, как водится испокон веков в такие эпохи и времена».
Яндарбиев считает, что Дудаев и он понимали, что движет людьми, и эффективно это использовали. А «направляемые умелой рукой Кремля - КГБ силы реакции» такого преимущества не имели. Были еще многочисленные примкнувшие к народу, или как писал Яндарбиев, «просто присутствовали при народе, и это хорошо». Только за чеченским сопротивлением было преимущество исторической правоты, как полагают чеченские идеологи.
Этот процесс уже невозможно было остановить, даже если вся многомиллионная имперская армия обрушится на чеченский народ.. Это был закономерный момент в развитии процесса национального возрождения.. Но не все готовы и способны были истинно философски и психологически осмыслить ситуацию. Более всех и те, кто мыслил себя интеллектуальной элитой нации и тем не менее не нашел лучшего применения своему интеллекту кроме как трусливого созерцания событий, вместо того, чтобы быть в передовых рядах, или демократически-демагогических пророссийских панических словопрений - публично и заглаза. Но в настоящей ситуации это было не существенно, ибо народ и без их «интеллекта» знал, что ему делать, и это знание было обретено многостолетним опытом самоотверженной борьбы наших отцов за независимость, и прежде всего с российской империей. Этот опыт просыпался в крови чеченца, поднимая дух на битву».
В начало страницы