Научные труды
Поздний национализм как политический проект
Другим аргументом современных этнонационалистов становится упрощенная картина внешнего мира: в Испании живут самоопределившиеся испанцы, в Англии – англичане, в Китае – китайцы, в Индонезии – индонезийцы, в Пакистане – пакистанцы, во Франции – французы и т.п. И в мире осталась только последняя (после распада Югославии) «многонациональная империя» Россия, где даже после распада СССР самоопределились не все нации, а только четырнадцать и которая остается «миниимперией». Россия есть некая историческая аномалия, нуждающаяся в современной коррекции. Как мне однажды сказала одна из коллег, «все, что нахапали русские, теперь надо отдавать»33.
Третьим аргументом можно назвать неточное или фальсифицированное прочтение международно-правовых норм и деклараций в защиту прав народов и о самоопределении. СССР был длительным поборником идеологии национального самоопределения для колониальных народов, и в рамках его влияния эта идеология насаждалась как средство поддержки «международного национально-освободительного движения», геополитического соперничества и разоблачения империализма. Ученые-пропагандисты не смогли понять, что принцип самоопределения касается прежде всего колониальных стран и что он исключает этническую трактовку субъекта самоопределения – народа, который понимается прежде всего как территориальное сообщество. Не особенно задумывались эксперты и над тем, что реализация права на самоопределение в эпоху деколонизации носила явно антиэтнический, антитрайбалисткий характер. Иначе ни одно новое государство в бывшем колониальном мире не имело бы возможности появиться.
Поздний национализм вызвал серьезные переоценки в мировой литературе и в политической практике. Самое обескураживающее то, что эти изменения в подходах произошли не в результате накопления нового знания, а под воздействием новых политических перспектив и новых амбиций активистов социального пространства (политиков и экспертов, прежде всего). Э.Хобсбаум и ранее называл национализм «политическим проектом»34, сегодня же можно говорить о проекте вокруг национализма, т.е. об эксплуатации этой категории в политико-идеологическом «воленавязывании» от уровня местных общин до мирового сообщества.
То, что язык советского/российского обществоведения и политики в рамках так называемой марксистско-ленинской теории нации и национального вопроса и порожденная ею политическая практика оказались саморазрушительными по своим непредвиденным политическим последствиям, ныне признается достаточно широко35. Эта проблема сохраняется и в новой России. Чего стоит хотя бы первая строка Конституции РФ: «Мы, многонациональный народ Российской Федерации». Это старое клише «многонациональности» (вместо общепринятой многоэтничности) из советских деклараций, когда за них не нужно было платить процедурой реализации, перекочевали в совершенно новую политическую ситуацию более ответственных смыслов и освобожденных адептов этих смыслов. Какую цену в конечном итоге придется платить за инерцию элитного и ставшего бытовым менталитета, пока еще неясно. Но ясно одно – нашлось много желающих внутри и вне России, кто готов наказать страну за интеллектуальную импотенцию.
В этой связи особый интерес представляет та готовность, с какой западные ученые и политики воспользовались языком давних идеологических оппонентов и самим процессом саморазрушения для возможных интригующих сценариев: сначала для демонтажа СССР, а ныне ради перспективы второго круга дезинтеграции за счет России. Позиция западных ученых (независимо от дисциплины и отечественной традиции использования терминологии) довольно быстро консолидировалась, и смысл ее состоит в том, что в «многонациональной России» нет этнических и даже национальных меньшинств, а есть не-статусные нации или «нации без государств»36. В эту категорию были зачислены прежде всего те нерусские народы, которые на самом деле имеют высокий уровень этнотерриториальной автономии (республики-государства), собственные конституции, государственные символику и языки, легитимные органы власти и сильное представительство в федеральных органах власти.
Ирония заключается в том, что, например, для американских специалистов народы навахо или гавайцы остаются в категории этнических групп, или меньшинств, хотя в среде этих групп уже давно присутствуют «национальные движения» под лозунгом самоопределения нации навахо или гавайской нации, а ксерокопию паспорта одного местного активиста нации одживе я сделал еще в начале 1980-х годов во время полевых работ в районе Великих озер. Мое замечание в адрес американских коллег на съезде Американской антропологической ассоциации в 1996 г. по поводу политико-идеологической нагрузки двойной терминологии в отношении одинаковых явлений было встречено комментарием проф. К.Вердери. Она заявила, что речь идет не о двойном стандарте или политическом умысле, а об обычной гетероглоссии, которая столь часто встречается в науке и политическом языке37.
Слабым аргументом против моего замечания является и ссылка на то, что ученые, особенно работающие среди этнических групп антропологи, должны отдавать предпочтение категориям и политическим словам, которые используют члены этих групп в качестве самокатегоризации. Если якуты или татары называют себя нациями, то ученым политически некорректно писать о них как об этнических группах или меньшинствах. Этот аргумент можно было бы принять, если бы работы по другим регионам мира также строились на лексике местных активистов и если бы некоторые западные ученые в запальчивости не заявляли, что они «являются специалистами не по этническим, а по национальным проблемам в России»38. Идеологическое послание здесь прочитывается довольно четко: этнические проблемы в многоэтничной России – это всего лишь проблемы меньшинств, их культурных статуса и запросов; национальные проблемы в многонациональной России – это проблемы наций и их самоопределения. Последний подход исключает разговор о России как о государстве-нации и о ее национальных проблемах в гражданском и государственном смыслах.
Следует сказать, что терминологический дрейф и политически мотивированная амбивалентность языка начались не со времени краха СССР. Еще в 1960–1880-е годы под мощным влиянием правозащитных движений и движений меньшинств в международный академический и политический язык стало внедряться понятие «нация» в этнокультурном смысле. Ряд известных философов, политиков и публицистов выступали довольно последовательно, как им представлялось с общегуманистических позиций, против различных форм прямого и структурного насилия, которые часто осуществляют государства в отношении недоминирующих групп населения. Эта линия нашла отражение в работах норвежского ученого Й.Галтунга, последняя книга которого содержит амбициозный план переустройства мира на «мирных принципах», в том числе через создание «организации объединенных этнонаций»39. Являясь сторонником государственного самоопределения этнокультурных общностей, он считает, что этот принцип универсален для всего мира. В любом случае, эта позиция давняя и последовательная; за ней не стоит геополитическое соперничество, хотя с научной точки зрения план Й.Галтунга, имеющего репутацию зачинателя изучения проблем мира (peace research), выглядит наивным и опасно утопичным для современного мира многоэтничных государств.
Многие западные антропологи внесли свой вклад в так называемую симпатизирующую этнографию, выступая безоговорочными адвокатами малых и дискриминируемых групп. При этом они нередко играли роль манипулируемых романтиков или политических лоббистов, связанных с местными радикальными активистами и вождями, которых они воспринимали и представляли как выразителей воли и общего интереса той или иной группы. Именно это обстоятельство дало основание норвежскому ученому Ф.Барту сделать замечание в адрес антропологов, которые «постоянно действуют с узких позиций (самозванных) адвокатов и лоббистов этнических групп и их требований. Они пренебрегают более обстоятельным анализом процесса выработки коллективных решений, который имеет место на среднем уровне (по Ф.Барту, это уровень групповой мобилизации для различных целей и разными методами, сфера этнического предпринимательства, деятельности лидеров и риторики. – В.Т.), и они не обращают внимания на то, что это может приводить к политике, которая идет вразрез с желанием людей и интересами народа, от имени которого они выступают»40.
Следует признать, что 15 лет назад, изучая «национальный вопрос» в Канаде и США, я также занимал позиции самозванного адвоката, выступавшего в защиту прав американских индейцев. В 1983 г. в газете «Советская культура» было опубликовано мое интервью «Мир должен придти нам на помощь» с лидером Движения американских индейцев Р.Минцем, в котором для читателей был сообщен адрес резервации Вундед-Ни, где тогда происходили драматические события индейского сопротивления во главе с Р.Бэнксом и Л.Пелтиером. Я тогда называл это «индейским национальным движением». Мои же американские коллеги иронично отзывались о нем как о политических манипуляциях городских индейских активистов, которые выступают от имени аборигенных общин, где действительно существуют серьезные социальные проблемы. Сегодня эти же коллеги не хотят принимать подобные оценки в отношении чеченских, татарских или дагестанских радикальных активистов. Для них полумиллионная нация навахо – это всего лишь политическая и эмоциональная риторика лидеров резервации (территория которой в 10 раз больше территории Чечни), а 150 тыс. карачаевцев или 78 тыс. балкарцев и подобных лингвистически «национализированных» общностей в России – это реальные нации, требующие государственного самоопределения.
В свое время «национальную» семантику этническому дискурсу на уровне международного официального языка помогли придать восточноевропейские лоббисты. Именно по настоянию венгерских экспертов и политиков в текст Декларации МОТ «О правах лиц, принадлежащих к этническим, языковым и религиозным меньшинствам», было добавлено определение «национальным». Таким образом, типологически сходные конструкты стали квалифицироваться в одних странах Европы как «языковые» или «этнические меньшинства», а в других – как «национальные меньшинства». Гетероглоссия стала политикой, когда был назначен Верховный комиссар ОБСЕ по делам национальных меньшинств. Самой терминологией сфера его деятельности была ограничена странами бывшего СССР и другими подобными лингвистическими последователями в «национальном вопросе». В Ольстер, Тироль или в Страну Басков Верховный комиссар Ван дер Штул так и не был допущен, поскольку там (по дефиниции) живут «этнические», «религиозные» и «языковые», но никак не «национальные» меньшинства. Однако трудно доказать, что кроме традиции внешнего предписания, которое, отчасти, стало и самодефиницией, существует принципиальная разница между гагаузами в Молдове, крымскими татарами на Украине, татарами в России и басками в Испании, тирольцами в Италии, ирландцами в Ольстере.
И все же радикальный коллапс в понимании и в отношении к национализму произошел на Западе в самые последние годы. Это случилось по причине инерции менталитета «холодной войны» и реванша со стороны мощной когорты не ушедших в отставку борцов против коммунизма (сейчас – против «миниимперии»). Именно в последние годы международные юристы научились пересматривать доктрину самоопределения в пользу отказа от принципа территориальной целостности государств и признания самопровозглашенной сецессии. Именно в последние годы политические философы осуществили радикальный пересмотр понятия «национальность» в пользу его этнокультурного (советского) смысла41. Именно в последние годы стали доминирующими явно слабые, но политически корректные объяснительные модели крупнейших изменений текущего десятилетия, прежде всего крах коммунизма и распад СССР. Эти модели основаны на ставших уже недискутируемыми клише французской исследовательницы Э.Каррер Данкосс о «распадающейся империи» и о «триумфе наций»42, хотя менее политизированный анализ скорее говорит о триумфе самой метафоры «триумф наций».
Наконец, только в последние годы, когда международные активисты защиты «непредставленных народов и наций» обратились к территории бывшего СССР, эти постулаты нашли откровенную поддержку на уровне государственного внешнеполитического планирования. В 1995 г. Американский институт мира и Отдел политического планирования Государственного департамента США провели специальный круглый стол по вопросам самоопределения, на котором была выработана позиция поддержки таких неправительственных организаций, как, например, базирующаяся в Гааге Организация непредставленных народов и наций (ОННН). Автор доклада по итогам круглого стола формулирует следующий вывод в отношении членов ОННН: «Эта группа народов, которая не имеет мест в ООН, существует с 1991 г. и была организована как частичный протест в ответ на нежелание их признания со стороны международного сообщества. Среди этих членов – чеченцы, татары, башкиры, чуваши, гагаузы, абхазы, которые представляют собою самостоятельные народы бывшего Советского Союза, живущие на территории государства, где господствует другая этническая группа. Эти группы не получили независимость после распада СССР просто по причине невезения, а не потому, что они ее меньше заслуживают. Будет ли международное сообщество продолжать игнорировать эту группу народов, находящихся в опасности?»43.
Однако с изучением национализма не все обстоит столь безнадежно. Теоретические положения недавно опубликованной работы Р.Брубейкера о европейском национализме помогают совершить серьезный прорыв в понимании того, что есть национализм. По мнению автора, взрыв национализма не должен вести нас к признанию наций как чего-то материального. «Национализм может и должен быть понимаем без обращения к «нациям» как к объективным общностям. Вместо фокусирования на нациях как на реальных группах нам следует обратиться к национальному (nationhood and nationess), «нации» как практической категории, как институциональной форме и как к делу случая. «Нация» – это категория практики, а не категория анализа. Чтобы понять национализм, нам необходимо понять практическое использование категории «нация», как эта категория структурирует понимание, наполняет мысль и опыт, организует дискурс и политическое действие»44. Это замечание сходно с моим выводом, сделанным в том же году45, что нация не представляет собой научную категорию и что она должна быть устранена из языка науки и политики.
Интересные наблюдения были сделаны и в отношении национализма трансформирующихся обществ. Г.-Р.Уикер, в частности, пишет: «Возрождение национальных идентичностей и этнизация различных социальных секторов общества являются побочными воздействиями трансформации, которая неизбежно вызывает ослабление государства, уменьшение социальных прав и либерализацию экономики. Суммарное воздействие этих процессов быстро вымывает последние остатки социальной солидарности. Хотя странно видеть, что новые национализмы обращаются к докоммунистическим временам в поиске значимых концептов, не следует забывать, что структура этой национализации в конечном итоге обусловлена коммунистическим наследием… В действительности упадок власти в центре способствовал подъему региональных элит. Многие национализации и этнизации на региональном уровне, первоначально нацеленные на создание независимой государственности, используются региональными элитами для получения своей доли обанкротившегося коммунистического поместья. Подобные процессы регионализации и роста этнической значимости развязали этнические войны в бывшей Югославии и в регионе Кавказа, а также вызвали движения откровенной дерусификации в балтийских странах»46. Это внимание к проблеме с точки зрения процесса («национализация», «этнизация»), а не тотальной целостности «нации» и «этноса» очень близко нашим собственным методологическим позициям.
Интересен подход к нации как к дискурсивным практикам в системе отношений власти и знания, как к симбиотической взаимосвязи между национализмом и организующим знание принципом историчности, которая представляет собой одну из форм властных отношений в современных государствах. Как заключает в журнале «Нации и национализм» один из современных авторов на примере функционирования мифа о шведской нации, «эта практика является результатом взаимодействия между институционно оформленным и суверенным, или объективным, государством и интеллектуальным знанием и его институционной формой внутри государства в виде научного сообщества, которое обретает суверенитет в производстве объективной истины. Этому особому виду дискурсивной репрезентации, за которой на самом деле стоят личностные взаимодействия и борьба за и внутри официальных институтов, удается производить субъект исторической нации… Нация не является историческим субъектом; это социальные отношения власти и знания. Тем не менее, эти отношения становятся формой дискурсивного режима, при котором нация представляется как исторический субъект»47. Очень неожиданное для журнала, руководимого лидером ортодоксального подхода Э.Смитом, наблюдение, которое заслуживает безусловного развития на отечественном материале!
В начало страницы