В.А. Тишков Понимание нациестроительства в России в мировом контексте

В.А. Тишков

Понимание нациестроительства в России в мировом контексте

В научном и в политическом языке понятия «нация» и «государство» часто используются как синонимы, а иногда это даже одно понятие, которое пишется через дефис «нация-государство» или «nation-state». Однако следует проводить различие между двумя столь фундаментальными категориями, которые имеют разную историю бытования и  разную смысловую нагруженность. Понятно, что название антигитлеровской коалиции «Объединенные нации» и название международной организации ООН означают объединение государств. И все же разница между нацией и государством имеется.

Нация – это объединенное в рамках суверенного государства сообщество людей, отличающееся определенной степенью гражданской солидарности, общей историей и культурой и  лояльностью по отношению к  государству и к его легитимной власти.

Государство – это система институтов, которые создаются суверенным территориальным сообществом (нацией) и которым это сообщество делегирует власть для отправления необходимых функций по его организации, управлению и защите, включая право на принуждение и обязанности по сохранению и поддержке этнокультурного разнообразия.

Обе эти сложные и исторически крайне важные категории меняли свое содержание, в том числе и в истории российской государственности. Нами было установлено, что неправильно определять «национальное государство» как некую следующую за империей форму государственного устройства, когда на смену многоэтничному по составу населения образованию с монархической формой правления приходит некое монокультурное (с одной этнонацией) государство с республиканской форомой правления[1]. Сама по себе имперская форма, будучи длительное историческое время одной из самых престижных и успешных форм государствообразования, могла заключать в себе и заключала представления о национальном государстве и о нации. Именно представления, что и есть в моем понимании суть нациестроительства (а не степень развития рыночных связей или культурной гомогенности). И тогда истоки национального самосознания в истории российской государственности могут уходить достаточно глубоко.

 Например, образ русского «белого царя» как идеального государя, как арбитра и заступника был частью массового сознания присоединенных к России в разной время нерусских народов. Исследовавший этот вопрос российский историк В.В.Трепавлов отметил, что в средневековой России большинство российских народов находились на стадии раннегосударственного развития.  Для их  восприятие института власти было характерно,  воспринимать власть ментальной, духовной категорией:  «Высшая государственная власть понималась как явление, во-первых, тотальное, всеохватное, пронизывающее все сферы жизнеустройства; во-вторых, магическое, далекое и недостижимое, недоступное для простых людей; в-третьих, персонифицированное – воплощенное в монархе. В эпицентре власти основным ее носителем естественно оказывался царь. Именно его абстрагированный образ (а не конкретно-исторический индивидуум!) служил воплощением тех надежд, иллюзий и стереотипов, которые были характерны для традиционной политической культуры народов России в XV-XVIII вв. Представления о верховном сюзерене формировались во многом стихийно, по ходу жизни в пределах государства, но порой также пропагандировались (насаждались) властями на местах. В условиях, когда волей истории в общих границах объединились носители многих языков и нескольких религий, фигура государя служила одной из немногих идеологических и политических скреп колоссальной полиэтничной державы»[2].

Что касается более поздних «добровольных вхождений» и их позднейших юбилейных празднований, то все это не имеет прямого отношения к обоснованию наличия или отсутствия нации? Например, к уже созданной в 1776 г. американской нации позднее присоединялись не только индейские территории, но и весь запад и юг страны за счет захваты испанских владений к югу от Рио-Гранде и покупки территорий Франции (Луизиана) и России (Аляска).   По мнению В.В. Коротеевой, в России нет не только подобия французской нации, созданной на основе ассимиляционной модели, но «нет в России и того ощущения единой исторической судьбы, которая сложилась у американской нации в ходе борьбы за независимость и последующего отстаивания целостности страны… Исторический миф русских, связанный с государством, не смог подчинить себе конкурирующие мифы других народов, несогласных с идеей «добровольного вхождения» и бесконфликтного сосуществования в рамках единого государства. …Миф гражданской нации как добровольно объединившегося сообщества не стал в России господствующим»[3]. Эта ссылка, что в России среди разных народов нет единого исторического мифа, неубедительна. Кстати, индейские народы США и Латинской Америки не праздновали такие громкие юбилеи, как 500-летие открытия Америки Колумбом и 200-летие образования США. У них на этот счет были свои «конкурирующие исторические версии», причем, не мифические, а даже более реальные с точки зрения адекватной истории. В России, наоборот, широко и искренне отмечаются юбилеи «вхождения», «присоединения», «объединения» территорий и отдельных народов с российским государством, несмотря на всю сложность и зачастую драматичность этих процессов.

Однако вернемся к вопросу о нации. Слово «нация» встречается в русском политическом лексиконе с XVIII века, но оно было употребительным уже во второй половине XVII столетия преимущественно в дипломатической среде. С момента правления Петра I этот термин прочно укореняется в официальных текстах, а также на страницах газет, художественных произведений, мемуаров и частной переписки. Как правило, значение слова «нация» было идентично понятиям «народ», «люди». Характерно, что в тех русских официальных документах, которые должны были дойти до сведения европейских дворов и потому целенаправленно переводились на различные языки, в частности, на немецкий, слово «нация» звучало как «die Nation» или «das Volk». В источниках зафиксировано употребление термина «нация» и в узкосословном (дворянском) смысле. Например: «Государь <…> должен знать, что нация, жертвуя частию естественной своей вольности, вручила свое благо Его попечению <…>, а дабы нация имела свою вольность, надлежит правлению быть так устроену, чтоб гражданин не мог страшиться злоупотребления власти»[4]. Таким образом, под нацией понималось прежде всего высшее сословие в населении страны, а не все население под одной суверенной властью(самое краткое и точное определение нации). Возможно, что имеются и более строгие определения нации и государства, но я привожу в данном случае собственные формулировки, которые не особенно отличаются от научно признанных и действующих в мировой политике и в праве.

Между государством и нацией всегда есть сложный диалог, который как бы закладывается самим началом их неразрывного существования. Иногда государство возникает раньше как акт политического действия, а нация как воображаемая реальность появляется позднее. Иногда идея нации является орудием борьбы за государственностьсо стороны территориальных или этнических сообществ  через разрушение имперских образований или через обычный сепаратизм. Первый вариант был более свойственен Западной Европе и государствам, возникшим на миграционной, переселенческой основе, а также странам Африки. Второй вариант был более распространен в Восточной Европе, территории бывшего СССР, странах Азии. Но в обеих случаях, раз возникнув на исторической арене, каждое государство обретает легитимность, если в его границах заключено население, имеющее представление о себе как о самостоятельном народе и о государстве, которое призвано обеспечивать их права и защиту. В свою очередь государство имеет своей важнейшей целью обеспечивать солидарность и лояльность граждан и вести своего рода постоянный диалог (через правовые установления, доктрины, символику, систему образование и т.д.) по поводу того, что есть в данный момент данное согражданство, т.е. кто составляет нацию, какими социальными, историко-культурными, ценностно-психологическими она наполняется и чем она отличается от других наций. Все это не снимает с государства не менее важных обязательств по обеспечению развития общества, его благополучия, правопорядка, равноправия и безопасности граждан.

Суть нациестроительства, включая прежде всего формирование национальной идентичности (или самосознания), которая заключается в том, чтобы обеспечить среди сообщества людей, составляющих жителей данного государства и находящихся под юрисдикцией и под управлением его суверенной власти, более или менее чувство общей солидарности («мы – россияне»)  и патриотизма по отношению к своему государству («Россия – наша страна»). Вопрос только в том, как это сделать, т.е. каким содержанием наполнить понятия «нация» и «национальное». Из каких компонентов и инструментов должна состоять гражданско-политическая, т.е. общенациональная, идентичность россиян и какие инструменты должны быть задействованы для достижения этой цели? На эту тему имеется множество исследований по разным историческим периодам и по разным странам. Достаточно назвать работы зарубежных авторов, которые переведены на русский язык (Б.Андерсон, К.Вердери, Э.Геллнер, Э.Д.Смит, М.Хрох, Э.Хобсбаум, и другие). Но фактически никто из этих и многих других авторов не ставил вопрос о России как нации-государстве: ни применительно к Российской империи и к СССР, а тем более - применительно к Российской Федерации, возникшей уже после написания этими авторами их основных работ. В  последние годы в отечественной историографии, социологии и политической науке появились немногочисленные работы о «национальной России». Это работы А.И. Миллера, Л.М. Дробижевой, А.В. Ремнева и других, но имперская или цивилизационная парадигмы остаются господствующими,

В отечественной общественно-политической и научной мысли вопрос о нациестроительстве был прилично запутан восточно-европейским (австро-марксистским) и советским пониманием национального как исключительно этнического и наций как этносоциальных организмов (ЭСО – у Ю.В.Бромлея). В идеологическое наследство нам досталась «многонациональность» и «дружба народов» как два важнейших принципа обеспечения единства советского, а ныне - российского народа. Не отвергая эти принципы (один из них сформулирован в первой статье Конституции страны), я многократно писал об их недостаточности и уязвимости в условиях большого федеративного и многоэтничного по составу своего населения государства. Причем, государства, в отличие от СССР, построенного на принципах демократии и гражданского равноправия, включая обеспечение равноправия независимо от этнической (национальной), расовой и религиозной принадлежности граждан. Но тогда что можно положить в основу уже признанной концепции гражданской нации в России? Что может сделать россиян в какой-то степени едиными и лояльными своему государству, чтобы российский народ мог считать себя нацией, как считают себя нацией китайцы, индусы, бразильцы, британцы, французы и т.д.?        

Чтобы сделать людей лояльными существующему государству (или же государству, за создание которого идет борьба), необходимо найти и сформулировать связь между государством и теми этническими, локально-региональными или религиозными идентичностями, которые имеются у граждан и которые могут носить исключительно сильный и иррациональный характер кровного родства и мистической веры. В России этническая и религиозная формы самосознания на бытовом и даже на элитном уровне носят явно примордиальный (изначальный  или прирожденный) характер. Объяснять обычному человеку что-то про социальное конструирование реальности, когда речь идет о его религиозной вере или о национальной принадлежности – это почти бессмысленная затея, хотя писать и говорить об этом необходимо, дабы не понижать, а повышать компетентность массового восприятия окружающих вещей и вводимых доктринальных представлений.

Казалось бы самое простое в этой ситуации – это использовать примордиально-этнические лояльности для их прямого проектирования на лояльность по государству. Для этого всего-то необходимо сказать, что Англия – это государство англичан, Грузия – это государство грузин, а Россия – это государство русских. И живут в этих государствах соответствующие нации, от названия которых и пошло название самого государства. А раз так, то для каждого англичанина, грузина, русского их государство является главной ценностью и сами понятия «родина-мать» и «отечество» свидетельствуют этот кровный характер связи этнически избирательного гражданина с «его» государством. Что касается «других», то они должны выбрать статус «добровольно присоединившихся» и разделяющих лозунг одного из Интернет-порталов «Мы – все русские», или статус национальных меньшинств, не входящих  в нацию, но пользующихся особым покровительством государствообразующего народа, законов страны и международного права по защите меньшинств. Есть еще третий вариант, который обычно не озвучивается, но предполагается, - если не устраивает такой порядок, тогда уезжайте в другую страну, особенно если среди этих стран есть так называемая «историческая родина» (у евреев – Израиль, у казахов – Казахстан, у молдован – Молдова и т.д.). Такое этнически нагруженное понятие национального государства и нации широко распространено в государствах Средней Азии, Азербайджане, Грузии, Казахстане, Латвии, Украине, Эстонии, но и в России также.   

Следует отметить, что подобное наполнение концепта «нации» существует в общественно-политических дебатах давно, в том числе в России еще с дореволюционных времен в рамках обсуждения идеи «большой русской нации». Оно неоднократно опробовалось и на практике, но чаще применительно к негосударственным этническим сообществам и внутригосударственным автономиям. На уровне суверенного государства такая практика почти всегда приводила или к гражданским войнам и этническим конфликтам, или к краху самого государства. Однако трактовка нации-государства как исключительной собственности титульной этнонации  сохраняется до сих пор (особенно в странах, образовавшихся после распада СССР и Югославии, но не только).

Эта этнонационалистическая доктрина применительно ко всему государству  может быть эффективным инструментом массовой мобилизации в определенных условиях и на кратком отрезке исторического времени. События в бывших союзных республиках СССР накануне его распада и в период создания новых по сути этнократических государств показал эти возможности. Граждане и неграждане в новых государствах были эффективно отстранены от власти и ограничены в своих социально-политических и культурных правах по причине иного кровного происхождения (в Латвии и Эстонии это было сделано под видом обладания ли необладания граждансвом этих стран до 1940 года).

Концепт этнонации действительно создает метафорическую основу общего родства членов нации, их особой солидарности как единоплеменников (часто и единоверцев) с одним языком и с одной исторической судьбой. Сюда включается представление о «своей территории» как единственном на Земле месте, где возникла и где только может существовать данная нация. Недаром К. Гирц назвал примордиальную этнонацию «конечной общностью судьбы» (terminalcommunityoffate), т.е. самую большую социальную коалицию людей, в которой действуют понятия кровного или исторического родства и мифология общей судьбы. К таким нациям можно принадлежать только по рождению, только навсегда и без вариантов выхода и перехода в другую нацию. У. Коннор использовал более уточненный термин для такого рода концепта нации, назвав его «этнонационализмом»[5], т.е. национализмом на основе этнопримордиальных претензий. Его содержание диаметрально противоположно политической идее государств, где все граждане, независимо от происхождения и кровных связей,  обладают равными правами и являются государствообразующим сообществом-нацией.

С психологической точки зрения в национализме (в обеих его вариантах) есть элемент мистической притягательности, когда индивид может жертвовать собственным благополучием и даже жизнью ради казалось такой аморфной, достаточно абстрактной и во многом воображаемой общности как нация. Некоторые авторы полагают, что успех национализма обеспечивает удачное перенесение присущего человеку чувства кровной солидарности на макрообщину в форме нации-государства.  При этом примордиальные этнические и религиозные привязанности сохраняют некоторые отличия от этнонационализма кака идеологии лояльности нации-государству. Это различие в свое время отметил еще Э. Геллнер[6], согласно которому национализм означает перенесение фокуса идентичности народа в сферу культуры, которая утверждается и распространяется через всеобщую грамотность и государственную систему образования. Уже не родной язык как один из компонентов прирожденной характеристики становится важным, а язык альма-матер, т.е. образовательного института, который служит человеку инструментом коммуникации и преуспевания в общем государстве. По-мнению Геллнера, это есть следствие индустриализации и потребности в стандартизированной системе образования, которые делают общность и ее культуру более тесно связанной. Национализм как бы расширяет культурный и цивилизационный репертуар компонентов индивидуальной идентичности, но при этом продолжает полагаться на эффективность примордиальных чувств. Патриотические призывы в экстремальных условиях «Родина-мать зовет!», «Родина или смерть!» или тривиальные националистические лозунги типа «Нация превыше всего!» лучше всего объясняют этот момент. 

Есть одна существенная разница между примордиальной привязанностью (этничностью) и национализмом как лояльностью государству, в том, как они пропагандируются и как представляются общественности для обсуждения.  Дело в том, что существуют определенные человеческие привязанности и социальные связи к тому, что есть страна, включая и «малую Родину», которые человек вырабатывает и без намеренного культивирования и внешнего постоянно повторяемого предписания. Поэтому национализм не мог получить распространение до современной эпохи, ибо тогда не существовало чисто технических средств массового распространения идей и образов по причине дискретности общества и его неграмотности, а также по причине отсутствия централизованных государственных институтов и инструментов пропаганды, которыми располагает современное государство в лице прежде всего масс медиа[7]. 

 В силу ментальной инерции и влияния этнического национализма государства бывшего СССР продвигаются трудно от концепта этнонации к концепту гражданской нации. Многим постсоветским политикам, ученым и этническим активистам кажется, что признание второго означает отрицание первого. Поэтому остается в обиходе представление о нации как об этнической общности, которая образовала соответствующее государство и является его собственником, включая даже воздушное пространство (как это записано во многих постсоветских конституциях). Другими словами, в Латвии все принадлежит латышской нации, т.е. этническим латышам, а не латвийской нации, включая русских граждан и неграждан – таких же создателей современного государства и исправных налогоплательщиков. На Украине владелец государства, его недр и воздушного пространства – это украинская нация, в которую могут войти русские, поляки, крымские татары и другие не-титульные, если они станут украинцами. И так во всех постсоветских государствах.

Гражданское понимание нации (например, казахстанской или латвийской) пока утверждается робко, главным образом для внешнего мира, чтобы выглядеть прилично. В казахстанских паспортах для выезда за рубеж в графе «национальность» стоит «Казахстан», а для внутреннего пользования под тем же термином указывается этническая принадлежность. Этническая и языковая сложность постсоветских наций продолжает отвергаться, и граждане, не принадлежащие к "титульной" этничности, переведены в категорию национальных меньшинств без членства в нации. В этом заключается радикальное отличие от мирового концепта меньшинств. В обычном варианте меньшинства входят в состав нации и обладают всеми правами ее членов. Как носители малых культур меньшинства (точнее, культура и образ жизни части населения государства) пользуются особой поддержкой государства через соответствующую политику, которая может называться по-разному (этническая политика, политика в отношении меньшинств, политика аффирмативных акций и т.п.). Наконец, последний вопрос, который принципиально значим для целей этнополитики: как соединить многообразие страны и этнокультурное развитие отдельных общностей и регионов с проектом гражданской нации и обеспечением гражданского единства?

Многообразие и есть единство, которое не должно пониматься как единообразие. Признавая, поддерживая и укрепляя региональные и этнокультурные идентичности как составляющие российскую идентичность, как общее достояние, а не как эксклюзивную собственность отдельных групп населения, мы тем самым укрепляем групповое достоинство и уверенность людей в том, что Россия – это их общее государство, а не собственность какого-то одного народа. Россия есть общая Родина россиян. Для многих в стране эта Родина включает и малую Родину, где прошло детство или где исторически проживают представители собственной этнической группы. Воспитание таких представлений требует обновления образовательных (прежде всего исторических) и информационных политик, но больше всего – той сферы, которая до сих пор носит старое советское название – «национальная политика»[8].

[1] См.: Тишков В.А. Российский народ: история и смыслы национального самосознания. М., 2013.

[2]Трепавлов В. В. «Белый царь»: образ монарха и представления о подданстве у народов России  XV-XVIII вв. М., 2007. С. 5-6.

[3] Коротеева В. Существуют ли общепризнанные истины о национализме? / ProetContra. 1997, № 3.

[4] Письма с приложениями графов Никиты и Петра Ивановичей Паниных блаженной памяти к Государю Императору Павлу Петровичу / Император Павел I. Жизнь и царствование (Сост. Е.С.Шумигорский). СПб. 1907. С.9-11.

[5]Connor W. Ethnonationalism. New York, 1994.

[6]Gellner E. Nations and Nationalism. L., 1980.

[7]Eriksen T.H. Ethnicity and Nationalism. New York, 1999.

[8] По этому вопросу см.: Тишков В.А. Новая историческая культура. М., 2011; Он же. Этнополитика в истории постсоветской России / Под ред. Т.Ю. Красовицкой, В.А. Тишкова. М., 2012.